нас, но и потому, что это подразумевает определенные, радикально иные, условия жизни и мышления, изнутри которых они действовали. В устных и письменных культурах по-разному думают, воспринимают и влюбляются.
Эпоха архаики была в общем и целом временем перемен, нестабильности и введения новых порядков в обществе. В политике – рост полисов, городов-государств; в экономике – изобретение и чеканка металлических денег; в поэзии – изучение лирическими поэтами определенных моментов человеческой жизни; в технологиях коммуникации – внедрение в Греции финикийского алфавита; этот период можно охарактеризовать как пору раздробления и сосредоточенности: раздробления больших образований на мелкие и сосредоточенности на их определении. Феномен перехода к буквенному алфавиту и начало распространения грамотности в греческом обществе стали, вероятно, самыми серьезными новшествами, с которыми грекам пришлось иметь дело в VII–VI веке до н. э. Предполагается, что алфавит прибыл в Эгейский регион торговыми путями во второй половине VIII века до н. э. – к этому времени относятся первые найденные памятники греческой письменности. Распространение было небыстрым, а последствия до сих пор исследуются историками [37]. Так что же привнесла письменность?
Самое очевидное – изобретение письма произвело революцию в технике написания литературных произведений. Деннис Пейдж подытоживает то, как это выразилось на практике:
Основной характеристикой доалфавитной стихотворной эпохи является зависимость от набора удерживаемых в памяти формулировок, которые, какими бы гибкими и подверженными добавлениям и изменениям ни были, в большой степени влияли не только на форму, но и на сущность поэзии. Использование письма позволило поэту сделать единицей сочинения слово, а не фразу; помогло ему выразить идеи и описать события вне традиционного диапазона; дало время приготовить свои сочинения к обнародованию, легче и проще обдумать то, что он собирается написать, и изменить уже написанное.
(Fondation Hardt, 1963, 119)
В то же самое время феномен буквенного алфавита породил еще одну революцию, более частного порядка. По мере того, как аудио-тактильный мир устной культуры превращался в мир слов на бумаге, где зрение – основное средство передачи информации, в человеке началась переориентация способностей к восприятию.
Живущий в устной культурной традиции пользуется органами восприятия иначе, нежели тот, кто живет в письменной; и в условиях иной расстановки приоритетов органов восприятия индивид начинает иначе выстраивать отношения с окружающей средой, понимать собственное тело и самое себя. Различия группируются вокруг физиологических и психологических аспектов самоконтроля. Самоконтроль наименее востребован в устной среде, где большая часть необходимой для выживания и понимания информации транслируется через открытые каналы органов чувств, главным образом слуха, в непрерывном взаимодействии индивида с окружающим миром. Абсолютная открытость среде – необходимое условие для осведомленности и настороженности, и продолжительный быстрый обмен чувственными впечатлениями и реакциями между самим собой и средой – надлежащее состояние физической и умственной жизни. Перестать воспринимать окружающий мир чувственно – контрпродуктивно для жизни и мышления.
Когда люди начинают читать и писать, складывается иной сценарий. Чтение и письмо требуют сосредоточения на тексте с помощью зрения. По мере того, как индивид осваивает чтение и письмо, он постепенно учится замедлять или отсекать информацию, поступающую от органов чувств, замедлять или контролировать реакции собственного тела, дабы вложить энергию и мысль в написанное слово. Он сопротивляется внешней среде для того, чтобы определить и взять под контроль ту, что внутри него. Поначалу, говорят нам психологи и социологи, это трудно и болезненно. Прикладывая усилия, индивид постигает внутреннее «я» как нечто целостное и отдельное от окружающей среды и того, что она транслирует, подконтрольное работе его мысли. Осознание того, что такие усилия возможны и, вероятно, необходимы, знаменует важную стадию онтогенетического и филогенетического развития – стадию, на которой личность индивида приобретает целостность и сопротивляется распаду.
Если наличие или отсутствие грамотности влияет на то, как человек рассматривает свое тело, органы чувств и собственное «я», оно не может не влиять на эротическую жизнь. Именно в поэзии тех, кто впервые испробовал письменный алфавит и требования грамотности, мы и встречаем впервые осознанные размышления о самом себе, в особенности в контексте эротического желания. Примечательная убежденность, с которой эти поэты уверяют, что эрос – это отсутствие, в определенной степени отражает данный процесс. Обучение грамотности подталкивает к росту осознания личных физических пределов и пониманию их как вместилища собственного «я». Держать эти границы под контролем – значит владеть собой. Внезапный прилив сильного чувства извне не может не тревожить индивидов, для которых владение собой стало чем-то важным, в отличие от устной среды, где подобные посягательства являлись нормальными проводниками большей части важной информации, получаемой извне. Когда индивид ценит то, что он единственный отвечает за собственное спокойствие и целостность, порыв, подобный эросу, определенно представляет личную угрозу. Итак, согласно лирическим поэтам, любовь есть нечто, что нападает на тело влюбленного или же вселяется в него и желает отобрать контроль над ним, личная борьба воли и физических сил между богом и его жертвой. Поэты описывают эту борьбу, осознавая, пожалуй, первыми в этом мире тело как совокупность членов, чувств и личности, поражаясь собственной уязвимости.
Архилох стал первым лирическим поэтом, чье творчество дошло до нас благодаря революции грамотности. Хотя точных дат жизни поэта, как и дат всеобщего овладения алфавитом, мы не знаем, весьма вероятно, что он был воспитан в устной традиции, но в какой-то момент своей деятельности познакомился с письменностью и адаптировался к ней. Во всяком случае некто, возможно сам Архилох, записал первые сведения о том, каково это – пострадать от козней Эрота:
τоῖος γὰρ φιλόπητος ἔρως ὑπὸ καρδίην ἐλυσθεὶς
πολλὴν κατ᾽ ἀχλὺν ὸμμάτων ἔχευεν,
κλέψας ἐκ στηθέων ἁπαλὰς ϕρένας.
Эта-то страстная жажда любовная, переполнив сердце,
В глазах великий мрак распространила,
Нежные чувства в груди уничтоживши [38].
(West, IEG, 191)
Первое же слово задает корреляцию. Слово toios — указательное местоимение со значением «тот, такой», обычно за ним следует относительное местоимение hoios, означающее «что»: предложение, начинающееся с toios, предполагает наличие придаточного, откликающегося этому началу и завершающего мысль. В стихотворении излагается половина мысли, затем оно обрывается. Тем не менее в том виде, в каком оно есть, оно скомпоновано безупречно. Каждое слово, каждый звук и каждое ударение подобраны со смыслом. Первая строка повествует о том, как эрос свернулся (elustheis) под сердцем влюбленного. Слова выстроены так, чтобы отразить физиологию момента, а слово ēros свернулось колечком прямиком в центре. Последовательность круглых «о» (одна длинная, пять коротких) и съежившиеся согласные (четыре пары)
