«При таком определении исторической науки вопрос исторического суждения занимает центральное место, потому что познание не может считаться истинным, кроме как при условии признания его таковым компетентными исследователями»[77].
Это обоснование объективности выглядит тем более соблазнительным для спасителей социальных наук, что оно берет свои истоки в идее социального характера репрезентаций.
Связь понятий коллективной истины и объективности вызывает ряд вопросов. Распознание истины профессиональным сообществом возможно только в том случае, когда имеется гарантия объективности ее членов. Конечно, можно, вслед за X. Патнэмом, положиться на научную честность коллег и встать на позиции «умеренной объективности». Однако в истории, особенно последнего столетия, найдется немало разочаровывающих примеров. Достаточно вспомнить о том, как работал принцип коллективной ответственности за истину в советской историографии или в суждениях западных «попутчиков» радикальных движений, свободных от идеологического насилия со стороны государства, чтобы усомниться в тождественности коллективной истины и объективности. К аргументу Манхейма об особой социальной природе интеллектуалов, делающей их свободными от идеологических пристрастий, казавшемуся вполне наивным и в середине XX столетия, в наши дни тем более трудно относиться всерьез. Независимость суждений интеллектуалов по поводу политически актуальных тем нуждается в более весомых обоснованиях. Хотя вполне возможно, что сегодня попытка найти опору понятию «объективность» в коллективном суждении остается единственным способом продлить его жизнь.
Автономность общины экспертов выступает гарантом сохранения научности для большинства новаторов, будь то социология оправдания Болтански — Тевено или аналитическая философия, антропология науки или когнитивные науки. Отрицание «глобальных схем» предшествующего этапа толкает к формулировке конкретных, узких, специальных исследовательских задач. Потребность в технической терминологии и специализированной проблематике возводится в исследовательский принцип. В результате дистанция между новаторскими направлениями и читателем-неспециалистом грозит стать непреодолимой. Аутизм предстает неизбежным следствием исследовательской программы новаторских школ.
Глубина разрыва между социальными науками и обществом была очевидна уже в период складывания прагматической парадигмы. Вот как передает эту атмосферу середины 90-х годов, летописец парадигмы Ф. Досс:
«Согласно представлениям, господствующим сегодня, французская интеллектуальная сцена кажется разделенной на два противоположных поля: с одной стороны, несколько медиатизированных философов, мнение которых без конца спрашивают по самым различным вопросам, и, с другой стороны, абсолютно автономная община исследователей, все более замкнутая, занятая обсуждением технических деталей и неспособная найти язык, который позволил бы заинтересовать их исследованиями общество и вовлечь самих исследователей в общественные дебаты»[78].
Помочь социальным наукам покинуть «башню из слоновой кости»[79] уже в эпоху складывания прагматической программы представлялось одной из ее важнейших задач. Но добровольный уход от мира длится и по сей день, а профессиональный жаргон и причудливость проблематики, понять которые можно, только приобщившись к традиции и истории данного направления[80], по-прежнему не способствуют росту популярности зачастую весьма оригинальных идей новаторов. Такая ситуация заставляет критиков (среди которых не последнее место занимают медиатизированные коллеги) говорить об аутизме социальных наук как о тяжелом симптоме, предвещающем их скорый конец. Даже Э. Винь, горячий сторонник прагматической парадигмы, не может не признать, что все возрастающая специализация словаря новаторов ведет к падению читательского интереса и негативно сказывается на количестве продаж[81], позволяя «эссе», этому «низкому жанру», отвоевывать читателя у «подлинной науки».
Принятие роли эксперта не только не решает проблем новой идентичности и легитимности социальных наук, но лишь обостряет сложившиеся противоречия. Эта роль заставляет возрождать устаревший интеллектуальный пафос ради сохранения видимости объективности и претензий на знание научной истины в период кризиса научности и утраты веры в объективность. Она требует замкнутости профессиональной среды и оторванности от мира как условий объективности познания в эпоху, когда общество готово утратить остатки интереса к социальным наукам. Объективности затворника-эксперта противоречит другая составляющая той же роли, а именно необходимость участвовать в публичных дебатах по вопросам, интересующим общество, но глубоко безразличным с точки зрения «фундаментальной науки». Положение эксперта предполагает медиатизацию социальных наук, которую многие исследователи, в том числе и новаторы, воспринимают как серьезную угрозу для своей научной работы. На сегодняшний день амплуа эксперта создает и исследователям социальных наук, и интеллектуалам гораздо больше проблем, чем помогает решить.
Превращение экспертизы по отдельным вопросам в главную задачу социальных наук не только требует решительного пересмотра их идеологической программы, но и ставит под сомнение их интеллектуальную идентичность. Социальные науки возникли как идеология интеллектуалов, обосновывая право последних на превращение в новую общественную группу, которой удалось навязать свои ценности и интересы обществу[82]. Неотъемлемой частью этой идеологии стала идея преобразования общества[83]. Именно вера в способность избавить общество от его пороков давала право социальным наукам врачевать его недуги; способность ответить на вопрос «Что нужно для совершенствования общества?» являлась главным гарантом их неизменной популярности, политической значимости, условием sine qua non их легитимности. Исчерпание революционной идеологии и прогрессистской уверенности в будущем, кризис объективности социального знания, выразившиеся в кризисе функционалистских парадигм, разрушили эти базовые уверенности, лежавшие в основании социальных наук. Без идеи управляемости социальных процессов, без идеи общественного прогресса, идущего благодаря накоплению знания о социальной реальности, наконец, без идеи поиска и воплощения в жизнь наилучшего общественного устройства — что останется от проекта социальных наук? Более не способные излечить общество от социального зла и указать путь к совершенному социальному строю, они рискуют полностью утратить свое право на существование.
Получается, что одним из препятствий на пути выхода социальных наук из кризиса является распад идентичности исследователя и интеллектуала. Не отсутствие переводов, не незнакомство с шедеврами другого континента, а радикальный слом представления о том, кто такой исследователь и интеллектуал и в чем состоит его роль в обществе, превратили поиск парадигм в безнадежное предприятие.
Конечно, было бы неверно пытаться свести все очевидные интеллектуальные трудности, встающие сегодня перед социальными науками при попытках объяснить окружающий мир, к проблеме идентичности «научной интеллигенции», к вопросу ее социального статуса или ее неспособности осознать свое место в меняющемся мире. Помимо социальных и институциональных факторов, подточивших древо познания общества, новые интеллектуальные условия ведут к исчезновению прежних практик, более или менее успешно существовавших на протяжении последних двух столетий.
Интеллектуальный кризис, частью которого стал распад идентичности интеллектуала, сопровождался проблематизацией социальных ролей и форм социальной организации академической среды. Поэтому внутренняя логика новых подходов и борьба стратегий саморепрезентации тесно переплелись между собой. Падение престижа интеллектуалов было сопряжено с появлением противопоставленных им академических стратегий. Новаторы, как мы видели, превратили отрицание интеллектуалов в важную черту своего самосознания. В отличие от интеллектуалов, претендующих на знание глобальной истины, равно применимой к различным сферам жизни, новаторов раздражает стиль «великого повествования». Предметы, которые их интересуют, весьма конкретны и прагматичны, а методы, которые использует большинство из них, приводят к легко верифицируемым результатам.
Но критика, которую адресовали интеллектуалам новаторы, основывалась на отрицании не столько медиатизированных интеллектуалов, сколько интеллектуалов «вообще». «Я не считаю себя интеллектуалом. Я — исследователь в области социальных наук или научный работник. Пьер Нора — это интеллектуал, Мишель Серр — это интеллектуал, но мы, мы работники, интеллектуальные труженики. Я презираю слово „интеллектуал“» — этими словами антрополога науки, пожелавшего остаться неизвестным, можно резюмировать их отношение.
