Ознакомительная версия.
К этим главным смыслам, которые отразились в последующих французских конституциях, выросших из Декларации прав человека и гражданина, относится и отрицание божественности власти, что есть, по сути, практический атеизм, также попавший в систему тиражирования знаний. Тогда, в конце XVIII века, была изменена вся парадигма причинно-следственных связей, ведущая к вершине важнейшего социокультурного смысла, именуемого справедливостью. Отныне свобода именуется высшей ценностью, и понимается отнюдь не как свобода от начальника-короля – это в известном смысле предполагалось само собой – а как свобода действия, передвижения, совести и впоследствии, если иметь в виду революцию 1968 года – как свобода любви. Закон, отнятый у Бога и короля, теперь становится прерогативой общей воли, а власть из сакральной прерогативы переходит в разряд общедоступных способов совершенствования мира. Всем гражданам, повторяет теперь хором весь французский народ, по их способностям открыт доступ к государственным должностям, а все, что не запрещено, разрешено (Декларация прав человека и гражданина от 26 августа 1789 года, статьи 5 и 6) (8). Идея равенства, сделавшая сирых и безработных площадкой для применения социально-политических конструктов, перевернула национальное самосознание, подобно самому понятию «революции», взятому в социально-политическую практику из астрономической книги Николая Коперника «О вращении небесных тел». Эпоха Просвещения, давшая французам общенациональную уверенность, что разум может все, а общество есть не что иное, как царство разума, оплодотворила античное наследство, заставив его плодоносить во имя всей постантичной цивилизации. Она ознаменовала собой окончательную победу городской цивилизации, городского мировоззрения, городского способа действия над сельским, то есть примат рационального, анонимного как произрастающего из равенства, механистичного и условного (9).
Эта же эпоха обозначила границу влияния еще одного глобального фактора, воздействовашего на формирование современного французского менталитета, а именно – христианства. Нет ничего удивительного в том, что последние исследования свидетельствуют о чрезвычайно низкой значимости для французов христианства в качестве веры как таковой и чрезвычайно высокой его значимости в качестве общенационального ритуала (10). История развития христианского вероисповедания во Франции, да и во всем романском мире, имеет существенные специфические черты, позволяющие отчасти понять, почему над монашеством надсмехались многие мыслители на протяжении всей истории Франции, среди которых и Боккаччо, и Рабле, и, само собой, Дидро. Дело здесь не только в том, что светская власть, предлагающая обществу светский контекст разворачивания общественной жизни, отчаянно боролась с церковной властью за власть же, и это приводило к откровенным схваткам наподобие известного Авиньонского пленения пап (начало XIV века). Этот поединок за власть между королями и папством длился всю истории Франции, с разными результатами в разные эпохи, но с неизменной подоплекой – ослабление влияния церкви на практическую сторону жизни французов. При этом духовенство компрометировало само себя, показывая честному народу все живописанные классиками прелести своего бытия – разврат, пьянство, алчность, лицемерие. Об этом же свидетельствует и рассказ из Повести временных лет о том, как русский князь Владимир выбирал для своего народа вероисповедание, дабы преградить путь распространяющемуся на Руси кровавому культу бога Перуна. От гонцов, отправленных в Ватикан разузнать поподробнее, что представляет собой католическая вера, он узнал, что на папский престол в 955 году воссел шестнадцатилетний юноша, нареченный Иоанном XII, превративший Ватиканский двор в вертеп продажных женщин и известный также как охотник, игрок, пьяница, а также приверженец культа Сатаны (11. С.72).
Такая интерпретация христианства в романском мире представляется нам глубоко традиционной, если рассматривать ее как результат колоссального влияния, которое оказала на ментальность «своих подопечных», включая клир, античная цивилизация. Воспетая античными философами и поэтами приверженность к красоте, телесности и наслаждению постоянно, с нашей точки зрения, одерживала верх над той телесностью, точнее антителесностъю, которую предлагало христианство (12). Причем, как мы видим, одерживало верх не только у потомков трубадуров и труверов, но и у самих служителей культа.
Однако, несмотря на ограничения, которым подверглось восприятие французами христианских ценностных установлений, какие смыслы французы вынесли из этого культурного наследия? В известном смысле для духовных потомков римлян идея иррационального знания, веры вопреки очевидности была революционной идеей. Возможно, именно этому «впрыску» иррациональности мы обязаны возникновением самого понятия любви, куртуазной любви как иррационального состояния, способного разрушать разумные сценарии построения жизни. Концепция влюбленности, в логике которой существуют сегодня европейская и связанные с ней цивилизации, на наш взгляд, напрямую связана с восприятием идеи иррациональности, которую дало Европе христианство. Средневековое мировоззрение, столь блестяще описанное М. М. Бахтиным в его ставшей канонической книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (13), а также другими многочисленными исследователями (14), характеризуется трагическими антиномиями, амбивалентностью, самопересмешничеством, раздвоенностью – и именно оно дало сегодняшним французам все имеющиеся в их ментальной культуре «цветы зла» и тревожности, иррациональности в ощущении поиска того, что и не может быть найдено. Эта богатая традиция в поэзии, литературе, философии, идущая в соответствии с культурной традицией от понятия души (не античного, а христианского) к понятиям одиночества, страха, отчуждения, внутренней противоречивости, происходит не от атеизма, покинутости человека Богом, а от возможности «умирать от жажды над ручьем» (15), давшей новый важный мировоззренческий вектор, вырвавшийся из небытия как искра, высеченная столкновением античности и христианства.
Итак, к названным трем социокультурным смыслам, повлиявшим на формирование французского менталитета – таким как античность, христианство, эпоха Просвещения, или рождение (городской) буржуазной цивилизации, выдвигающей на первый план и закрепляющей сценарии достижения личного процветания в равноконкурентной ситуации состязания, остается добавить четвертый, связанный с объективными географическими и климатическими факторами, которые оказали не менее существенное воздействие на развитие французской ментальности.
Франция, впрочем, как и Галлия, представляет собой шестиугольник, с трех сторон омываемый морем. Это означает принципиальную открытость французов навстречу различным проникновениям, идущим от морей, через «пассионарные окраины» (по терминологии Льва Гумилева) к центру. Море всегда являет собой возможность не только получать информацию о том мире, что лежит за ним, но и распространять через него свое влияние на другие народы. От этой открытости морям происходит, на наш взгляд, высокая осведомленность французов о жизни других народов, приверженность их к путешествиям. Отсюда же происходит и представление о море как о свободной стихии, являющей собой метафору рвущейся на свободу души, гимн которой спел Шарль Бодлер в стихотворении L’Homme et la mer: «Homme libre toujours tu chériras la mer / tu contemples tom ame / dans le déroulement infinis des lames».
Возможностями, которые море открывает для нации, французы обязаны обширнейшим своим колониям, которые с конца XVI века и в последующие века (до 1960 года) занимали почти что половину мира, объединяя государства Азии, такие как Сирия, Ливан, французские поселения в Индии и Китае, в Северной и Южной Америке – Канада, Луизиана, Иллинойс и пр., в Африке – Алжир, Тунис, Марокко, Мавритания, Сенегал, Берег слоновой кости и т. д., в Океании и Антарктиде. Безусловно, такие мощные колониальные владения привили французам и вкус к экзотике, и широту взглядов, проявившуюся в архитектуре, литературе, живописи (достаточно упомянуть фовизм и примитивизм как принципиально инновационные течения во французской живописи конца XIX – начала XX века, или «Саламбо» Флобера, давшего новое вдохновение литературе XIX века), и высокую коммуникабельность, и чувство собственного превосходства, и многое другое. Но главное – все это превратило Францию в одну из стран всемирного влияния, позволившего растиражировать по миру не только свой язык, но и свою систему взглядов. Именно поэтому до сих пор в публичных речах французских политических деятелей мы слышим учительские нотки, указывающие остальному миру, как правильно расставлять акценты в имеющейся системе вещей (см., например, речь тогдашнего президента Франции Николя Саркози, произнесенную им по случаю завершения председательства Франции в Евросоюзе в декабре 2008 года).
Ознакомительная версия.
