То, чего так опасалась Дюкова матушка, когда она отпускала своего хвастливого сына в Киев, действительно случилось: Владимир узнал о ее богатстве. Тем не менее она принимает высоких послов милостиво, так как ей ничего другого не остается делать. Свое настоящее отношение к Владимиру она обнаружит позднее, когда будет послов отпускать.
Матушка всегда очень милостиво встречает послов, подымает их с колен и расспрашивает. Прочитав грамоту и узнав, что они из Киева и знают ее сына, она зовет их к себе откушать.
За столом Добрыня и его товарищи имеют случай сравнить киевское угощение с галичским. В Киеве печки глиняные и кирпичные, дрова сосновые, помяло хвойное, вода болотная. В Галиче печи муравлены, дрова дубовые или даже кипарисовые, помело — шелковое, и брызжут с него медовой водой. Соответственно выходят и калачики. Еще лучше вино. Им угощают гостей, а впоследствии Добрыне показывают погреба. В Киеве бочки дубовые, обручи сосновые, отчего вино пахнет деревом. Бочки стоят прямо на земле, а подвалы наглухо закрыты, поэтому вино начинает пахнуть плесенью. В Галиче бочки серебряные, обручи золотые, бочки подвешены, и в погреба с моря или с полей подведены трубы, чтобы воздух в них был чистый.
У моей родители у матушки,
У честной вдовы Настасьи у Васильевны
Сделаны-то бочечки серебряные,
И обручки набиты золоченые.
(Рыбн. 16)
Как водочки сладкие, меды стоялые
Повешены в погреба глубокие в бочках сороковках.
Бочки висят на цепях на железныих,
Туда подведены ветры буйные:
Повеют ветры буйные в чистом поле,
Пойдут как воздухи по погребам, —
И загогочут бочки как лебеди,
Как лебеди на тихих на заводях.
(Рыбн. 131)
Соответственно и вино не такое, как в Киеве.
Чарочку выпьют — лубы слипаются,
А другую выпьют — по третьей душа горит,
А четверта чарочка с ума вон нейдет.
(Рыбн. 16)
Матушка нисколько не возражает, чтобы описали ее, как она выражается «животинки сиротские», так как она знает, что ее богатство настолько велико, что сделать его опись невозможно.
Невозможность оценки становится ясной при первой же попытке произвести ее.
Эта попытка описывается по-разному. Мать Дюка ведет приехавших в какую-нибудь «клеть», т. е. в одно из нижних помещений для хранения хозяйственного инвентаря. В «сапожной клетке» столько сапог (притом новых, а не держаных), в «седельной клетке» столько седел (притом новых, каждое по 500 рублей), а в конюшне столько жеребцов, что Добрыня не только не может всего этого пересчитать, но даже и «глазами переглядеть» (Гильф. 230). Обычно Добрыня начинает производить опись со сбруи, но через некоторый срок (от трех дней до трех лет) убеждается, что сделать это совершенно невозможно. Иногда Добрыню ведут в подземный погреб, где хранятся драгоценности. Такой погреб открывается золотым ключем, который так велик, что его несут на коромысле (Тих. и Милл. 52). Тут в засеках, наподобие пшеницы, или в бочках хранится золото, серебро и жемчуга. Добрыня убеждается, что этого богатства никогда не описать, и мать Дюка с насмешкой отсылает его в Киев. Она пишет Владимиру:
Ты славный Владимир, стольно-киевский!
Продай-ка свой стольно-Киев-град
На эти на бумаги на гербовые,
Да на чернила-перья продай еще Чернигов-град,
Тогда можешь Дюково имение описывать.
(Рыбн. 16)
Добрыня возвращается в Киев, и Дюка выпускают из погреба.
На этом кончается та часть песни, которая повествует о посольстве Добрыни, и начинается последняя, завершающая ее часть.
Сходство песни о Дюке с песней о Чуриле бросается в глаза сразу же, и об этом упоминалось выше. Владимир когда-то ездил к Чуриле и был восхищен его богатством. Теперь же Чурила должен чувствовать себя полностью посрамленным тем, что Добрыня видел у Дюка. Чурила потерпел первое поражение.
Но сходство не исключает отличий, а отличия эти очень существенны: в былине о Чуриле совершенно нет того общественно-сатирического элемента, который составляет основное содержание песни о Дюке. Мы можем высказать предположение, что былина о Дюке создалась в XVI–XVII вв., многое заимствовав из былины о Чуриле, но придав сюжету новое, общественно-сатирическое звучание.
В былине не говорится о том, что поездка Добрыни ведет к посрамлению Чурилы. Былина временно молчит о Чуриле. Но теперь, после возвращения Добрыни из Галича, Чурила вновь выступает на сцену.
Чурила, главный киевский «щап» и богач, никак не может примириться со своим посрамлением, с тем, что кто-то его превзошел. Он вызывает Дюка на состязание, предлагает «ударить об заклад», что каждый из них в течение трех лет будет носить ежедневно по новому платью и — иногда — выезжать каждый день на другом коне. Они будут стараться друг друга «перещапить». Судьей должен быть сам народ, и в последний день они оба пойдут в церковь, где народ и выскажет свое суждение. Закладывают или большие суммы, или, чаще, голову. За Чурилу ручается весь город Киев, за Дюка некому поручиться. Тут Дюк вспоминает об Илье Муромце и зовет его на помощь. В таких случаях поручителем за Дюка выступает Илья.
Дюк иногда посылает своего коня с письмом в седле к матери, чтобы она выслала ему одежды на три года, что мать всегда выполняет.
Если Чурилу можно было превзойти богатством, то превзойти его красотой одежды не так легко. У некоторых певцов Чурила, у других Дюк превосходят своего соперника. Оба изощряются в необычайных выдумках. Описание их одежды является злой сатирой на мужские моды XVII века. Былина особенно много говорит об обуви и о головных уборах. Принцип описания всегда один: преувеличивается какая-нибудь частность, и этим создается впечатление нелепости и карикатурности. Впрочем, преувеличения былины очень близки к истине.
Да наложил он шапку черну мурманку,
Да ушисту, пушисту и завесисту.
Спереди-то не видно ясных очей,
А сзади не видно шеи белые.
(Гильф. 225)
Так как мех дорог, то щеголи на отделку шапки берут как можно больше меху, так что мех застилает глаза и мешает видеть.
О меховых шапках того времени действительно известно, что они покрывали не только головы, но половину лба и шеи.[177]
Реже и менее ярко описывается кафтан «с прозументами»; зато с тем большими подробностями былина останавливается на обуви. Необычайность обуви состоит в чрезвычайно высоких каблуках и в длинных, острых носках.
Обувал сапожки он зелен сафьян,
Да нос-от шилом и пята востра,
С носу к пяты хоть яйцом кати.
(Гильф. 230)
Последнюю строфу надо понимать так, что каблук настолько высок и крут, что сапог похож на каталку для яиц. Иногда говорится, что между носком и каблуком может пролететь воробей.
Сапожки на ножках зелен сафьян,
Носы — поносы шилом, пяты вострые.
Около носов хоть яйцом покати,
Под пяту воробеюшки летят,
Воробеюшки летят, перепархивают.
(Рыбн. 144)
Обычно так описывается обувь Чурилы. Дюк, приехав в Киев, также носит сапоги из зеленого сафьяна. Эти сапоги у него обиты золотыми гвоздиками. Он жалуется на то, что в Киеве с его кирпичными мостовыми он портит себе эти золотые гвозди.
Для соперничества с Чурилой Дюк надевает не сапоги, а совсем другую обувь, а именно лапти, но, конечно, не крестьянские, а лапти, плетенные из семи шелков и с самоцветным камнем. Самое необыкновенное в этих лаптях, однако, состоит в том, что они со свистом, и этим он посрамляет Чурилу и устанавливает свое торжество над ним (Гильф. 213).
Все это весьма близко к истине, и гиперболизация даже не очень сильна. Так, об обуви москвичей того времени имеется следующее известие Олеария: «Все русские носят короткие сапоги, с длинными, острыми носками из юфти или персидского сафьяну». Мы легко узнаем сапоги Чурилы из зеленого сафьяна с острыми, как шило, носками. Далее Олеарий сообщает, что женщины, особенно девицы, носят башмаки с весьма высокими, в четверть локтя, каблуками, подбитыми снизу кругом маленькими красивыми гвоздиками; в таких башмаках они не могут ходить много, потому что должны ступать только на цыпочки, едва касаясь земли передком башмака. Из других источников мы знаем, что и мужчины в XVI веке носили сапоги на очень высоких каблуках, достигавших трех вершков.[178]
Менее ярко описывается самая одежда. Упоминается кафтан с позументами, соболиная шуба не русского, а заморского соболя, говорится, что драгоценная одежда вся выстрочена золотом и серебром.
