«И поэтому наш теперешний быт соединяет в себе в поразительной степени черты отчаянно смелого с робостью мысли перед самыми малейшими изменениями.
Я думаю, что иначе и не бывало ни в одной действительно великой революции, потому что действительно великие революции рождаются из противоречия между старым, между направленным на разработку старого и абстрактнейшим стремлением к новому, которое должно быть так ново, чтобы ни одного грана старины в нем не было.
И чем круче эта революция, тем больше будет длиться то время, когда целый ряд таких противоречий будет держаться».
Если вы, уважаемый Константин Макарыч, изучали «Науку логики» Гегеля, вам понятна связь идей, которая могла привести и привела к этим выводам. Вы не станете так понимать, будто Ленин считал абстрактную противоположность старого и нового главным содержанием революционной диалектики. Напротив, он старался показать /и это у него в бесчисленных замечаниях рассыпано/, что новое и старое переходят друг в друга то на пользу революции, то во вред.
Но борьба все—таки есть! только она принимает более сложные формы. Чем круче революция, тем дольше будут держаться противоречия между «старым» и «абстрактнейшим стремлением к новому». Ленин видит в этом отчасти неизбежность, но отнюдь не считает ее безусловной, не возводит ее в абсолютное содержание процесса развития. И самое главное — ему не приходит в голову рассматривать эту черту стихийной исторической жизни в качестве нормы нашего поведения. Напротив, не только последние статьи, образующие подлинное завещание Ленина, но и вся его деятельность в послеоктябрьский период направлена к тому, чтобы по возможности избежать абстрактного на старой подкладке, чтобы превратить это противоречие в конкретное единство противоположных сторон, текущее в революционном направлении, — одним словом, сделать из этой нескладицы симфонию социализма.
Отсюда все его глубоко продуманные оценки различных фактов советского строительства и развития новой культуры, его недоверие ко всякому «перехватыванию», будто бы революционному, пролетарскому, футуристическому, за которым скрывалась та же стихия, что за мешочничеством, мелкобуржуазной анархией и ее неизбежным спутником — бюрократическим произволом. Трудно было в те времена предвидеть, какое направление и размах может приобрести мещанский нигилизм, «зряшное отрицание», заключенное в этой стихии, но, понимая всю неизбежность подобных примесей во всякой крутой революции, Ленин всю гениальную силу своих идей направил против новой опасности.
ОСОБЕННО НА ПОВОРОТЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ он не раз повторял, что революционные методы могут превратиться в собственную противоположность, когда люди начинают писать слово «революция» с большой буквы и возводят силу напора в нечто почти божественное. «Для настоящего революционера самой большой опасностью, — может быть, даже единственной опасностью, — является преувеличение революционности, забвение граней и условий уместного и успешного применения революционных приемов». Так писал Ленин в 1921 году.
Милый дедушка, Константин Макарыч! Я, конечно, не хочу судить о том, что является главной опасностью и что неглавной и когда именно. Такие вопросы лежат за пределами моей компетенции. Мне важно здесь только одно. Ленин проявлял величайшую настойчивость, повторяя десятки раз, что в настоящей, глубоко народной революции всегда является соблазн преувеличить значение субъективного вмешательства в ход событий и что таким путем в прежних революциях люди вернее всего ломали себе шею.
Отсюда его слова о «коммунистическом чванстве», в котором часто видят простой бытовой порок, когда, например, директор не замечает беспартийную уборщицу. Нет, дедушка, можно с уборщицей за ручку здороваться, а чванство остается. Ленин определяет комчванство как веру в приказ. А что такое всякое преувеличение военно–административного управления хозяйством и культурой, если не попытка подправить реальную картину мира в духе субъективной грезы, «абстрактнейшего стремления к новому»?
Мне, конечно, не приходит в голову, что нынешнее мнимое обновление марксизма в этом роде, имеющее у нас пока только слабых подражателей, есть признак слишком пылкой революционности. Но история — вещь сложная, более сложная, может быть, чем история травосеяния, хотя и тут сразу не разберешься, кто прав, кто виноват. Часто бывает так, что пылкость проходит, а привычка к тому, что объективную истину во имя высшей цели можно поворачивать в любую сторону, — остается. Бывает энтузиазм с палкой, бывает палка без энтузиазма. Но вы не смотрите, дедушка, на внешние формы и последние выводы, а смотрите в корень. Нам важно выяснить эпицентр этого землетрясения, как пишут люди ученые.
Однако где мой юмористический тон, почему я так серьезен? Постойте, ведь я приятель Ваньки Жукова, пишу на деревню дедушке! Я начал с комической перепалки по поводу слова «видение». Вам, может быть не понравились мои шутки, но примите в расчет, что нельзя серьезно оспаривать движущуюся эстетику — это значит поставить себя самого в глупое положение. Еще хуже — дурачить вас, милый дедушка, игрой в научную дискуссию. Вот почему я предпочитаю смеяться, чем спорить.
Истина не боится смеха, а все ничтожное не выдерживает этой проверки. Смех — это суд божий, только более верный, чем ордалии средних веков, испытания огнем и водой. Нужно запретить улыбку, или по крайней мере делать вид, что сам смеешься. Третьего не дано. Со своей стороны я готов подчиниться закону смеха, одинаковому для всех.
Итак, пока это от нас зависит — будем смеяться. Вот не могу без смеха читать, как меня в «эстетическом консерватизме» упрекают. Пишет один уполномоченный по делам движущейся эстетики, значит, имеет от нее доверие. Я, говорит, новатор, а ты консерватор. Ах, милый дедушка, как это все теперь сложно сделалось! Раньше бывало — родился, к оппозициям не примыкал, на территории не был, и все. А теперь отвечай новатор ты или нет, — подчеркивание не допускается. Да поди разбери, что такое новатор? Где, когда, по образованию или по опыту работы, кем награжден? Неизвестно. Одна трансцендентность, будь она проклята!
Какой–нибудь человек молодой может подумать, что это новаторство только что народилось, а в прежние времена землю обременяли одни головотяпы, куролесы, гущееды, рукосуи, старичане кособрюхие да заугольники — одним словом, консерваторы, зеленые от сырости. Но вы, любезный Константин Макарыч, конечно, так не думаете, а в случае надобности можете даже наизусть зачитать, что борьба нового со старым есть самая важная черта диалектики. И сколько раз, милый дедушка, в наши—то времена эту самую черту на сцене лучших театров ставили, борьбу новаторов с консерваторами в научном институте или в колхозе отражали! Везде она неуклонно проходила.
Один мой знакомый писатель начал создавать роман о борьбе нового против старого в черной металлургии, но пока он писал, все оказалось наоборот — бывшие консерваторы стали новаторы, а новаторы стали такие, что и сказать не хочется Вот даже что бывало! А вы говорите — царство косности и догматизма. Нет, каждый день были новости, и никто не мог усидеть на своем месте, все менялось, как полагается по законам диалектики, — с некоторым, конечно, превышением против плана. Даже головотяпы и рукосуи тех времен были новаторы, то есть они ломали старое и много успели сломать, хотя бы и лишнего. Вот в биологии, например, и в других науках то и дело возникали такие открытия, что земля становилась дыбом. А за отсутствие чувства нового, сами знаете, по головке не гладили.
Но кому я все это рассказываю, милый дедушка? Вас новаторством не удивишь, можете самому Гароди рассказать, если его это интересует. О раннем севе в грязь мы с вами уже говорили. Ну, а другие мифы и чудеса? Яровизация без берегов, посев озимых по стерне, внутрисортовое скрещивание, добавочное опыление…
Что же теперь, изображать вчерашний день таким глупым и чваниться своим новаторством? Эх, человеческая неблагодарность! Кто же, скажите, кто эту идею творчества с превышением против плана природы вам в наследство оставил? Кто начал войну против талмудизма и начетничества? А в марксистских науках, дедушка, сколько всяких новостей было — всего не перечесть! Куда исчез закон отрицания отрицания? Пропал совсем азиатский способ производства, да много и другого было отменено или перекроено. Теперь все пишут, что на цитатах из классиков далеко не уедешь. Верно, конечно, только все это было известно и раньше. Помните, как развенчали Фридриха Энгельса? А «Философские тетради» Ленина, разве они не попали в индекс librorum prohibitorum? Иной раз можно было подумать, что ничего святого нет. По—моему, любой Хулио Хуренито был бы доволен, как все перепахано.
Я уже не говорю о многих новшествах в области реальных отношений, например, в женском вопросе, в области воспитания детей, ну и так далее. А исторические традиции? Сколько здесь было нового! Можете вы себе представить, милый дедушка, чтобы Ленин занялся восхвалением «прогрессивного войска опричников»? Кто–нибудь скажет, что это уже не новаторство, а восстановление старины. Как хотите разбирайтесь, а я думаю, что крайности сходятся, ну а корень один — привычка землю дыбом становить. Сначала, конечно, бывает избыток новаторства, потом уже этот запал переходит в нечто прямо противоположное, и так можно до опричников или до самого Чингисхана дойти.
