Что же это за удивительный год? По нашим западным понятиям, год, соответствующий году Хиджры 1213, — это период с 1798-го по июнь 1799 года. Это был год, когда Наполеон высадился в Египте, а слова Аль-Габарти, которые я процитировал, венчают его чрезвычайно яркое и проникновенное описание этой поистине драматической «войны миров». Я, как марсианин, был, помню, ошеломлен, когда впервые прочитал эту фразу. И тем не менее нельзя, читая Аль-Габарти, не относиться к нему серьезно. Он, несомненно, занял бы одно из первых мест в списке ведущих историков цивилизованного общества на сегодняшний день. Я еще вернусь к этому высказыванию и попытаюсь убедить моих западных коллег, что наше обывательское стремление посмеяться над ним должно превратиться в смех над собственным далеким узкоместническим мышлением.
Ибо сейчас мы подходим к двум действительно достойным смеха поразительным случаям, когда локальная цивилизация воображала себя единственной цивилизацией на Земле.
Японцы искренне верили, что их страна — это «Земля богов» и оттого она неприступна для завоевателей (хотя сами японцы незадолго до того сами завоевали эту страну до самого северного побережья, где жили их менее удачливые северные предшественники, «волосатые айны»). Япония — Срединное царство! Да в 1500 году Япония была еще феодальным обществом в состоянии безобразной анархии, от которой Китай был избавлен императором Цинь Шихуанди еще в 221 году до н. э. Того, чего Китай добился для себя так давно и без посторонней помощи, Япония не могла достичь спустя и тысячу лет, пользуясь всеми благами заимствованной у Китая мирской цивилизации и высшей индийской религии, также перенесенной на ее почву через Китай. Могло ли быть большее безрассудство? Кстати, кажется, могло, ибо западный вариант вселенского заблуждения определенно переплюнул японский. Франки в 1500 году серьезно утверждали, что истинной наследницей Израиля, Греции и Рима была не восточноправославная церковь, но их собственная и что именно не западная, а восточная церковь была церковью схизматиков! Послушать франкских теологов, так можно было вообразить, что именно четыре восточных патриархата, а не римский патриархат изменил Символ Веры, включив в него filioque. А если прислушаться к «римским императорам германской нации» в их политической полемике с греческими и русскими последователями Августа и Константина, то можно представить, будто не в латинских, а в греческих и восточных провинциях погибло римское имперское правительство в V веке после Рождества Христова, чтобы уже никогда не возродиться вновь. В 1500 году дерзость франкских притязаний на то, чтобы называться избранным народом, могла ошеломить любого достаточно информированного и беспристрастного третейского судью. Но следует отметить еще один, даже более удивительный, факт. С тех пор протекло четыре столетия — и каких столетий! — а франки и сегодня поют все ту же старую песню; правда, сегодня поют ее соло, ибо остальные голоса в хоре цивилизаций, тянувшие в унисон этот ложный напев в 1500 году, постепенно, один за другим к нашему времени изменили свою мелодию.
Успешное перевоспитание незападного большинства человечества в то время, пока западные умы все еще вязнут в архаической тине, само по себе не является свидетельством врожденной остроты ума или добродетели. Рождение мудрости — это спасительный шок, а незападные общества пережили громадное потрясение, вызванное бурным воздействием западной цивилизации. И только Запад один избежал такого бесцеремонного обращения; не затронутая — пока — переворотом собственного изготовления, наша цивилизация все еще тешится самодовольной и небрежной иллюзией, которой баловалась ее «противная сторона», пока не почувствовала вразумляющего толчка нацеленных рогов альтруиста поневоле — западного быка. Рано или поздно отголоски этого толчка, без сомнения, докатятся и до самого Запада, но на данный момент этот двуликий Янус продолжает дремать: атакующий бык где-то за границей, у себя дома — одинокая теперь Спящая Красавица.
Шоковые удары, полученные другими цивилизациями, были действительно столь сильны, что могли бы разбудить Семерых. Представьте себе психологический эффект британского давления 1842 года на некоторых китайских ученых и государственных мужей, достаточно пожилых, чтобы помнить обращение Цзяньлуня с миссией лорда Макартни за сорок девять лет до этого! Почитайте Аль-Габарти! Я смогу привести здесь лишь его описание одного инцидента, последовавшего за внезапным появлением — в пятницу восьмого месяца Мухаррам года Хиджры 1213 — двадцати пяти иностранных кораблей на рейде египетского порта Александрия.
«Пока горожане недоумевали, что здесь понадобилось иноземцам, небольшая лодка причалила к берегу и из нее высадились десять человек… Эти иноземцы сказали, что они англичане, и добавили, что ищут каких-то французов, которые отплыли в неизвестном направлении в составе довольно значительного флота. Они сказали, что боятся, как бы французы не предприняли неожиданную атаку на Египет, поскольку им известно, что народ Египта не сможет отразить атаку захватчиков и помешать им высадиться… Иноземцы продолжали: «Мы готовы остаться в море на кораблях, чтобы защитить город и охранять побережье; мы не просим у вас ничего, кроме провизии и воды, и готовы заплатить за это». Знатные люди, однако, отказались… вступить в какие-либо отношения с англичанами и сказали им: «Эта страна принадлежит Султану, и ни французам, ни другим иноземцам делать здесь нечего; поэтому будьте добры покинуть наш город». При этих словах английские посланцы вернулись на корабли и поплыли искать провизию и воду где-нибудь в другом месте, дабы Бог мог завершить труд, предопределенный Его волей».
Когда читаешь дальше, понимаешь, что эти gesta Dei per Francos побудили восприимчивого доктора университета Аль-Азхар к тому, чтобы начать собственное перевоспитание немедленно же. Одним из первых актов французов после оккупации Каира было устройство научной выставки с демонстрацией приборов, и наш историк был среди посетителей. Отметив, что французы, очевидно, приняли мусульман за детишек, которых можно увлечь всякими трюками, и что это скорее говорит об инфантильности самих французов, Аль-Габарти тем не менее откровенно выражает свое восхищение показанными достижениями французской науки. (Он отмечает, что из того ущерба, который французы потерпели в результате восстания, спровоцированного их же собственным высокомерным и властным поведением в самом начале, больше всего их, по-видимому, удручала утрата некоторых научных приборов, уничтоженных в доме известного ученого Кафарелли.) Но интерес Аль-Габарти к французской науке уступает тому впечатлению, которое произвело на него французское правосудие. Французские солдаты за мародерство приговариваются к наказанию и по личному приказу Наполеона платят за свои преступления жизнью. (А когда командующий оккупационной французской армией генерал Клебер был убит фанатиком-мусульманином, то убийцу ждал настоящий справедливый суд. Это искренне восхищает Аль-Габарти, и он, как всегда, откровенно записывает свое мнение, отмечая, что мусульмане в подобных обстоятельствах не поднялись бы до такого нравственного уровня. Он настолько глубоко заинтересован процедурой и так стремится точно воспроизвести ее, что включает в свои записи судебный протокол, воспроизводя документы дословно на плохом арабском языке французской военной канцелярии.)
Когда наблюдаешь, с какой быстротой и готовностью египетский ученый, мусульманин Аль-Габарти, усвоил французский урок, причем весьма далекий от того, чтобы быть «без печали», мысли обращаются к ряду выдающихся османских государственных деятелей прозападного направления: это Мехмед Али из Каваллы, македонский армейский командир, пришедший в Египет и увидевший, что там делают французы, а затем продолживший революционный труд Наполеона после его ухода[6]; это султан Селим III, лишившийся жизни в Константинополе за девять лет до высадки Наполеона в Александрии в пионерской попытке перестроить Османскую империю на западный лад; это и султан Махмуд II, которому удалось после долгого — в полжизни — терпеливого ожидания осуществить политическое завещание своего сородича-мученика, и, наконец, последний — по времени, но не по важности — президент, Мустафа Кемаль Ататюрк, который завершил уже в наше время революцию в жизни османских турок, начатую еще султаном Селимом примерно за шесть поколений до того. Эти османские имена вызывают в памяти имена подобных им фигур в других частях мира: архизападника Петра Великого и его большевистских духовных наследников; искусных архитекторов Реставрации Мэй-дзи в Японии; бенгальского синкретиста Рам Мохан Роя, который, перенеся это понятие в область религии, выразил характерное индусское уважение к истинным ценностям материи и духа — с каким бы негодованием ни отряхивали пыль оскверненного порога этого ересиарха со своих незапятнанных ног ортодоксальные индусские пандиты.
