Ознакомительная версия.
Другие факты показывают, что изменение функционального различия языкового знака может происходить: а) без его звукового изменения, но сопровождаться дополнительными средствами знакового различия, о чем уже шла речь выше в связи с проблемой омонимии и полисемии; б) с его звуковым изменением: ср. хотя (деепричастие и союз), но только хоть (союз), долой (из дол в дат. пад.). Если эти случаи считать сомнительными с точки зрения первичности/вторичности звукового и функционального различия, то в общем плане можно утверждать, что изменение функционального различия знака так или иначе всегда связано и с изменением в плане выражения, в отличие от звуковых изменений, которые могут и не сопровождаться функциональным изменением. Особенно часто сопровождается звуковым изменением функциональное переосмысление знака по ассоциации с другими знаками: ср. др.-русск. съвѣдетель и совр. свидетель.
В итоге можно сделать следующий вывод: язык стремится к той или иной знаковой дифференциации функционального различия и к усилению ее отличительности, используя в определенных условиях соответствующие звуковые и другие средства.
Принцип оптимальной знаковой дифференциации языковых единиц часто проявляется в изменениях морфологической структуры слова:
1) В морфологическом переразложении (морфемной абсорбции), когда в результате функционального и/или фонетического изменения (в том числе функциональной утраты и потери продуктивности) морфема (часть морфемы) поглощается другой морфемой и тем самым образуется новый знак с новым означаемым либо увеличенный знак со «старым» означаемым: ср. горошина – горошинка (два суффикса: -ин- и -к-) и снег – снежинка, пыль – пылинка (один суффикс -инк- со значением малой величины вещества), не доехать и недоделать (префикс недо- в значении неполноты действия), создание (суффикс ний-из суффикса -н– и -ий-), учитель (суффикс -тель) и властитель (суффикс -итель). Таково было переразложение древних индоевропейских основ в пользу флексий в общеславянском языке, чем объясняется происхождение падежных флексий в древнерусском и современном русском языке. Впервые этот процесс был открыт И.А. Бодуэном де Куртенэ, который в «Заметке об изменяемости основ склонения, в особенности же их сокращении в пользу окончаний» назвал его «поголовным сокращением основ в пользу окончаний [Бодуэн де Куртенэ 1963, II]. Н.В. Крушевский несколько расширил этот закон и назвал его «стремлением последующих морфологических единиц поглотить единицы предшествующие» (см. его статью «К вопросу о гуне». Русский филологический вестник 1881, т. 5). Но общего объяснения этот процесс не получил в работах названных лингвистов.
Если учесть, что продуктом морфемной абсорбции являются новые или более усложненные корни, суффиксы, флексии, то можно полагать, что процесс переразложения отражает стремление языка дифференцировать «живое» коммуникативное означаемое и подкреплять эту дифференциацию изменением состава знака за счет поглощения смежного знака или его функционального изменения. Эти два процесса взаимодополняют друг друга: знаковая дифференциация при определенных возможностях стремится обрести и большую отличительность, которая может проявляться различным образом, и, наоборот, функциональное различие стремится к особому знаковому обозначению.
2) В морфологическом опрощении, когда в результате деэтимологизации, связанной с потерей семантической мотивированности, основа слова становится нечленимой и переходит в корень (ср. забыть, басня, облаком многие др.). Таким образом, при опрощении происходит.образование нового неделимого и усложненного знака. Тем самым особенности «живого» коммуникативного означаемого отражаются на неделимости знака, его специфике и отдельности. Опрощение – это, по сути, то же лерераз-ложение, только в пользу увеличения корня.
4.2. Принцип (9) мотивированности языковых знаков при их образовании
Язык, будучи средством общения, является тем самым и способом установления понимания между людьми. Понимание относится к коммуникативным процессам, оно предполагает воспроизведение партнером по коммуникации отдельных означаемых через одинаковое истолкование означающих. Критерием понимания служит совпадение у коммуникантов означаемых и означающих. Следовательно, путь к пониманию означаемого лежит всегда через означающее, в связи с чем встает вопрос о «качественном» характере означающего и его отношении к означаемому, или иначе – вопрос о мотивированности самого означающего.
4.2.1. К истории вопроса о мотивированности языковых знаков. Проблеме мотивированности языковых знаков посвящена огромная литература. Теоретическое языкознание уже в своих истоках возникло в связи с обсуждением этой проблемы. Человечество давно интересовалось природой языковых знаков и причиной их разнообразия. Античные философы, освободившись от мифологического представления о неразрывной связи имени и вещи (отсюда вера в силу заговора, табу) и отделив имя от вещи, впервые поставили вопрос о происхождении имени: одни полагали и доказывали, что имя установилось «по природе» (теория «фюсей»), т.е. порождено самой вещью, являясь врожденным; другие, напротив, считали и доказывали, что имена были установлены людьми по согласию, обычаю, «закону», поэтому они условны, даже случайны (теория «тесей»). Сущность этого спора и приводимые доказательства в пользу той и другой точки зрения хорошо отразил Платон в своем сочинении-диалоге «Кратил», в котором он выступает под именем Сократа и высказывает свое мнение по поводу характера связи между именем . и вещью. К сторонникам «природной» теории (с рядом ее вариантов) относились Кратил (IV в. до н.э.), стоики (III в. до н.э.: Зенон, Хрисипп и др.). К сторонникам противоположной точки зрения – Демокрит (V в. до н.э.), софисты (V в. до н.э.: Протагор, Платон), Аристотель (IV в. до н.э.). Следует специально уточнить первую точку зрения: ее представители были против прямого отождествления имени и вещи и видели в слове подобие именуемому предмету, т.е. признавали наличие в нем иконического знака, но только у первичных, непроизводных слов, отделяя их от производных слов, в которых видели «идею слова», «образ слова», что в дальнейшем стало называться внутренней формой слова.
В целом сторонники «природной» теории слова усматривали в звуковой структуре слова тот или иной мотивированный характер, оправданный символизм (не только звукоподражательный), указывающий на особенность вещи или восприятия ее (двигательный, приятный, неприятный и т.д.) и основанный на том или другом сходстве или смежности имени и вещи. Так у стоиков впервые возникла «этимология» слов (букв, «учение об истинном значении»). Сторонники второй точки зрения приводили примеры омонимии, полисемии, синонимии в доказательство отсутствия связи между звуковым составом слова и его значением.
Спор о происхождении языковых знаков был продолжен в средние века и в эпоху Возрождения, но уже в несколько других теориях («общественного договора», «лепетных слов», «междометных слов»). В XIX в. интересные мысли по этому поводу были высказаны В. Гумбольдтом, который отрицательно относился к идее «договора», «намеренного изобретения»: «Кажется совершенно очевидным, что существует связь между звуком и его значением; но характер этой связи редко удается описать достаточно полно, часто о нем можно лишь догадываться, а в большинстве случаев мы не имеем о нем никакого представления» [Гумбольдт 1984: 92]. Тем не менее он выделил три способа обозначения понятий:
1) «Первый способ заключается в непосредственном подражании, когда звук, издаваемый предметом, имитируется в слове настолько, насколько членораздельные звуки в состоянии передать нечленораздельное. Этот способ обозначения как бы живописный: подобно картине, изображающей зрительный образ предмета, язык воссоздает его слуховой образ. Подражать при этом всегда приходится нечленораздельным звукам, поэтому артикуляция как бы вступает в противоречие со способом обозначения понятий, и в зависимости от того, насколько энергично вмешивается в этот спор природа артикуляции, в звуке либо остается слишком много нечленораздельного, либо же он изменяется до неузнаваемости. Поэтому, если этот способ и находит какое-то применение в языке, то он всегда не лишен некоторой грубости; он редко бывает представлен при наличии сильного и правильного языкового сознания и постепенно утрачивается в ходе развития и совершенствования языка» [Там же: 93].
2) «Второй способ основывается на подражании не непосредственно звуку или предмету, а некоему внутреннему свойству, присущему им обоим. Можно назвать . этот способ обозначения понятий символическим, хотя понятие символа в языке, несомненно, шире. Для обозначения предметов этот способ избирает звуки, которые отчасти сами по себе, отчасти в сравнении с другими звуками рождают для слуха образ, подобный тому, который возникает в глубине души под впечатлением от предмета. Таковы, например, слова: stehen (стоять), statig (постоянно), starr (неподвижный), вызывающие ощущение стабильности; далее, санскр. It – «плавиться, растекаться», пробуждающее мысль о текучести; nichtine), nagen (глодать) и Neid(зависть), напоминающие быстрое и точное отсечение. Таким образом, предметы, производящие сходные впечатления, обозначаются преимущественно словами со сходными звуками; ср. wehen,– Wind, Wolke, wirren, Wunsch (веять, ветер, облако, спутывать, желание), в каждом из которых отзывается неустойчивое, беспокойное, неясно предстающее перед органами чувств движение, выражаемое звуком W, то есть более твердым вариантом звука и, который уже сам по себе гулок и глух. Этот способ обозначения, основанный на определенном значении, заключенном в каждой отдельной букве и в целых разрядах букв, несомненно, оказал огромное и, может быть, исключительное воздействие на примитивные способы словообразования. Необходимым следствием отсюда должно было быть определенное сходство обозначений во всех языках человеческого рода, так как впечатления, производимые предметами, связаны повсюду более или менее одинаково с одними и теми же звуками» [Там же].
Ознакомительная версия.
