55
Позднейшая демократия была открытым принятием всеми гражданами ответственности за грехи; они при этом поняли и прямо, сознались, что сами были раньше основой княжеского произвола. Здесь религия открыто сделались искусством, а государство — ареной эгоистов. В бегстве от индивидуальной непосредственности государство пришло к владычеству индивидуального произвола властной личности. Сперва Афины восторгались Алкивиадом [Алкивиад (ок. 450 — ок. 404 до н. э.) — политический деятель и полководец, популярность которого в Афинах была чрезвычайно велика в период, подготовки им похода в Сицилию; сицилийский поход обернулся для Афин катастрофой, Алкивиад бежал в воевавшую с Афинами Спарту и участвовал в военных действиях против родного города. — Ред.] и обоготворили Деметрия [Деметрий (336–283 до н. э.) — один из участников войн за раздел державы Александра, многократно захватывал власть над Афинами и терял ее. Плутарх сообщает, что афиняне были единственным, кто провозгласил Деметрия «богом-спасителем». — Ред.], теперь они с милой улыбкой низкопоклонничали перед Нероном [Нерон предпринял в 66–68 годах «концертное турне» по Греции, во время которого перед ним пресмыкались вес города, в том числе и Афины. — Ред.].
Гете старался в «Эгмонте» эту — тщательнейшим образом отделенную на всем протяжении пьесы от государственно-исторических условностей, томящуюся в одиночестве тюрьмы и перед смертью внутренне примиряющуюся — человеческую индивидуальность представить чувству, и поэтому ему пришлось обратиться к чуду и к музыке. Как характерно, что идеализирующий Шиллер не мог понять этой бесконечно знаменательной черты высшей художественной правдивости Гете! Как ошибочно и то, что Бетховен написал музыку не на это появление чуда, а — совершенно неуместно — на политико-прозаическую часть драмы.
Животное, выражающее наиболее мелодично свое чувство, — лесная птица — не имеет просто никакой возможности сопровождать свое пение жестами.
Я имею в виду происхождение языка из мелодии не в хронологическом последовании, а в смысле архитектонического подчинения.
В этом, собственно, заключается чрезвычайно важный момент нашей современной комики.
Пусть не покажется тривиальным, если я здесь вспомню о моей ссылке на относящийся к данному случаю миф Эдипа, который был рожден Иокастой и с Иокастой родил освободительницу Антигону.
Напоминаю о «ножике кастрата».
Никогда сравниваемый предмет не соответствует вполне другому, и сходство можно проводить только в одном направлении, а не во всех; вполне совпадают предметы не органического, а механического происхождении.
Это простое объяснение «невыразимого» по справедливости можно было бы распространить на все религиозно-философское, что обыкновенно выдается за нечто абсолютно невыразимое, что, однако, само по себе прекрасно может быть выражено, если только воспользоваться для этого соответствующим органом.
В подлиннике непереводимое сопоставление корней языка: «Ein „Gedanke“ ist im „Gedanke“ uns „dünkende“ Bild eines Wirklichen, aber Ungegenwärtigen». — Примеч. пер.
Что я здесь не имею в виду нашей оперной увертюры, достаточно пояснить в двух словах. Каждый разумный человек понимает, что эти музыкальные пьесы — если в них вообще что-нибудь можно понять — должны исполняться не перед драмой, а после нее. Тщеславие доводит музыканта до желания уже в увертюре удовлетворить предчувствие абсолютно музыкальной уверенностью в дальнейшем ходе драмы. И это в лучшем случае.
Все еще сохранившаяся музыка в антрактах драмы служит красноречивым доказательством отсутствия художественного чутья у авторов драм и театральных заправил.
Характерная связь тем, которую до сих пор музыкант старался воспроизвести в увертюре, должна быть представлена в самой драме.
Я здесь нарочно должен упомянуть о себе только для того, чтобы отклонить, быть может, возникшее у читателя подозрение, что, говоря здесь о драме, я пытаюсь пояснить свои собственные художественные произведения, как бы желая сказать, что я выполнил уже выставленные здесь требования в моих операх и, таким образом, создал эту совершенную драму. Никто не знает яснее меня, что осуществление такой драмы возможно при условиях, которые зависят не от желания и даже не от способностей отдельного человека, если бы они были и бесконечно больше моих способностей; они зависят от общего положения и связанной с ним общей работы. Условия эти — полная противоположность нашим. Тем не менее я не скрываю, что мои художественные произведения, по крайней мере для меня, имели большое значение; они являются, как мне кажется, единственными свидетельствами того стремления, из результатов которого, как бы малы они ни были, можно научиться тому, чему научился я и что теперь — на пользу искусству, надеюсь, — могу высказать с полным убеждением. Я горжусь не моими убеждениями, а тем, что благодаря им стало для меня так ясно, что я могу сказать это вслух как свое убеждение.
Публикой я называю не тех отдельных лиц, которые, абстрактно понимая искусство, знакомятся с его явлениями, не имеющими места на сцене. Я подразумеваю под публикой совокупность слушателей, которым без специального с их стороны развития эстетического понимания представляемая драма должна без всякого усилия стать чувственно понятной; внимание которых должно, следовательно, быть направлено не на пользование художественными средствами, а на осуществленное ими произведение искусства — на драму, как представленное, вполне понятное действие. Публику, которая, таким образом, должна наслаждаться без малейшей напряженности эстетического понимания, несомненно, урезывают в ее законных правах, если сценическое воспроизведение в силу указанных причин не осуществляет для нее намерения драматурга, и она вполне права, если обращается спиной к такой драме. Если же кто-нибудь при помощи либретто и критического толкования музыки — представляемого по обыкновению недурно нашими оркестрами — попытается наперекор сценическому воспроизведению представить себе осуществившимся неосуществленное драматическое намерение, то такому слушателю предстоит столь усиленное напряжение ума, которое лишит его всякого наслаждения художественным произведением и сделает для него утомительной работой то, что должно его непосредственно радовать и возвышать.
«Французского театра» (франц.). — Примеч. пер.
То, что слишком глупо, не говорят, а поют (франц.).
Признание одного бывшего участника баховского хора, ставшее среди музыкантов традиционным, свидетельствует о том, как же все-таки происходило исполнение немыслимо трудных произведений маэстро. «Сначала он нас порол, а потом они звучали чудовищно», — гласило это удивительное объяснение.
Ритм должен быть правильным, это имеет решающее значение, ибо неправильный ритм сразу же уничтожает всякое очарование, о чем я поэтому так подробно высказался в другом месте.
«О назначении оперы» (Лейпциг, изд. Э. В. Фрича).
Актер (франц.). — Примеч. пер.
В сторону (итал.). — Примеч. пер.
Перевод Б. Григорьева.
Совсем недавно я, правда, узнал, что один литератор назначен руководителем этого театра; такой оборот дело принимает отнюдь не впервые, и все-таки иногда это может представлять интерес, тем более что в данном случае, как меня заверили, собираются выполнять имперские распоряжения об улучшении деятельности театров.
Перевод Б. Григорьева.
Перевод Б. Григорьева.
Перевод Б. Григорьева.
Мне уже не раз приходилось писать о том, что, только скрыв оркестр от наших взоров, можно обеспечить его идеализирующее воздействие.
