Если на «целую» шубу средств не хватало, то на выручку приходила так называемая «маленькая норка», то есть меховой воротник. По величине и пушистости таких воротников тоже можно было судить о достатке сограждан. Воротники, как и шубы, реставрировали, холили и лелеяли. Пальто, как правило, менялось чаще, нежели воротник. Воротник, переходил от одного пальто к другому, переходили они и по наследству: их до сих пор можно обнаружить в каком-нибудь сундуке.
По меху можно было определить не только статус, но и возраст обладателей меховых изделий. Песец и волк вроде считались молодежным мехом. Норку, каракуль, нутрию любили женщины постарше. Сегодня, однако, мехолюбивая молодежь, изменив нежному песцу и волку, кутается в «возрастную» норку…
«Хорошо мне в моей стариковской шубе, словно дом свой на себе носишь. Спросят — холодно ли сегодня на дворе, и не знаешь, что ответить, может быть, и холодно, а я-то почем знаю? Есть такие шубы, в них ходили попы и торговые старики, люди спокойные, несуетливые, себе на уме — чужого не возьмет, своего не уступит, шуба, что ряса, воротник стеной стоит, сукно тонкое, не лицованное, без возрасту, шуба чистая, просторная, и носить бы ее, даром что с чужого плеча, да не могу привыкнуть, пахнет чем-то нехорошим, сундуком да ладаном, духовным завещанием. Купил я ее в Ростове, на улице, никогда не думал, что шубу куплю. Ходили мы все, петербуржцы, народ подвижный и ветреный, европейского кроя, в легоньких зимних, ватой подбитых, от Манделя, с детским воротничком, хорошо, если каракуль, полугрейках, ни то ни се. Да соблазнил меня Ростов шубным торгом, город дорогой, ни к чему не приступишься, а шубы дешевле пареной репы», — писал в начале XX века Осип Мандельштам. Этот век, по выражению Осипа Эмильевича — «век-волкодав», как ни странно, вернул интерес к шубам.
Причиной тому стало изобретение автомобиля. Первые авто, появившиеся на улицах европейских столиц, были открытыми и требовали более теплой одежды. Кроме того, дамам-пассажиркам, а тем более — севшим за руль хотелось покрасоваться и подчеркнуть свое богатство. Так в моду снова вошли шубы из длинношерстных мехов — лисы, опоссума, соболя, горного козла, волка или енота. Тогда же, в начале XX века, среди звезд Голливуда появилась мода на «королеву мехов» — норку, так что ее разведение превратилось в выгодный бизнес для многих американских фермеров, а за ними и для всего остального мира. С тех самых пор норка в гардеробе женщины считается признаком успешности и богатства. В начале века из нее шили пелерины и накидки, в шестидесятые французские модельеры в своих экспериментальных коллекциях представляли публике костюмы, жакеты и юбки из норки. В восьмидесятых модельеры представили миру шикарные манто из норки, которые были по карману только очень состоятельным дамам. Но вскоре наскучило и это, и норка вновь ушла из мира моды. И лишь в конце 90-х норка вновь стала популярной, но уже в новом обличье: шубы начали стричь, выщипывать, красить во всевозможные цвета, выжигать кислотой, облегчать и смягчать мех, закручивать и даже инкрустировать и украшать жемчугами и стразами.
Шуба, окончательно утратив свои функциональные преимущества, прочно перешла в разряд престижа и роскоши. Как ни крути, но, без сомнения, одежда из меха и кожи остается свидетельством финансовой успешности и респектабельности. Появление современных синтетических тканей и материалов позволяет создавать одежду гораздо более функциональную. Куртки на синтепоне и пуховики на гагачьем пуху прекрасно спасают от зимних холодов, в них и гораздо удобнее, как детям, так и взрослым, но в такой одежде в глазах многих своих сограждан ты будешь выглядеть неудачником, лузером. Да и чтобы отличить успешную женщину от «неудачницы», надо лишь бросить взгляд на даму — будь то на улице или на какой-нибудь модной вечеринке — и увидеть на ней столь вожделенный женский атрибут — шикарную шубу. Ведь бытует мнение, что, надев шубу, женщины якобы становятся более утонченными, женственными, сексуальными. Для многих «купаться» в густом и шелковистом меху — верх блаженства…
…В один из декабрьских, морозных дней, москвичам и «гостям столицы» посчастливилось наблюдать прелестную картину на площади Белорусского вокзала: молодая особа с роскошными русыми волосами, в роскошной норковой шубе, в роскошном серебристом джипе-«мерседесе» с опущенным стеклом лузгала семечки и выплевывала шелуху на мостовую. Мечты, судя по всему, у этой барышни сбылись на все сто… Утонченность, женственность и сексуальность этой особы оставались на мостовой в виде шелухи от подсолнуха… Мех, да и только!
Выход есть, или Общественные туалеты как зеркало русской души
Не льсти себе — подойди поближе!
Надпись над писсуаром
Се павильон уединенный…
По приблизительной оценке, в Москве — один общественный туалет на 50 тысяч человек. В Древнем Риме один приходился на 5 тысяч. Может ли современный москвич почувствовать себя древним римлянином?
Что ж! Несмотря на то что пропорции говорят не в нашу пользу, ответ однозначный: наш человек конечно же может почувствовать себя древним римлянином — с имперским духом у нас полный порядок. А вот сортиров маловато. И много-много связанных с этим проблем.
Скорее всего, неправильно устанавливать прямую зависимость между культурой, с одной стороны, и количеством и обустройством отхожих мест — с другой. Прямые зависимости — обычно плод мысли излишне рьяного публициста. Но какая-никакая зависимость все же существует. И общественные туалеты есть пусть кривое, пусть щербатое, пусть опосредованное, но зеркало нас самих. Правда, повествовать о туалетах, тем более о различных обычаях пользования оными — значит рисковать быть обвиненным в вульгарности. Или, если сделать акцент на тех надписях, что украшают стены туалетов, — в некоторых особенных психических отклонениях. Назовут эротоманом с уклоном в виртуальную копрофагию — не отмоешься. Но опять же таки есть надписи, что отражают кросскультурное общественное сознание, а есть уникальные, отражающие жизнь одной конкретной страны в конкретное время.
Вспомним хотя бы героя автобиографической повести Юрия Нагибина, который в первую послевоенную зиму едет к находящемуся в ссылке отцу и, зайдя на станции Кемь в привокзальный сортир, видит на заиндевевшей стене — высоко, почти под потолком — сделанную дерьмом надпись: «Гитлер — сука!» Именно тогда герой понял: наш народ непобедим. Понял ни раньше, ни позже. Именно тогда…
Но собственно, с туалетами всегда и везде случались проблемы. Скажем — в сельской местности. Об этом выпукло писал Ярослав Гашек в «Похождениях бравого солдата Швейка во время мировой войны»: «Уборная представляла собой обыкновенную маленькую деревянную будку, уныло торчавшую посреди двора неподалеку от навозной кучи. Это был старый ветеран, там отправляли естественные потребности многие поколения. Теперь тут сидел Швейк и придерживал одной рукой веревочку от двери, между тем как через заднее окошечко ефрейтор смотрел ему в задницу, следя, как бы он не сделал подкопа».
Хотя представляется, что именно в России к туалетам отношение слишком брезгливое. Мы как бы выше этого. Стыдимся самого факта, что такие Божьи создания, как мы, в своей телесности можем извергнуть из себя нечто нечистое. Именно от брезгливости, от того, что мы сами себе отказываем в неотъемлемом биологическом праве, нам эта брезгливость, этот отказ о того, от чего отказаться никак невозможно, и мстят. Мстят через грязь, через недостаток сих столь необходимых человекам заведений, через их устройство, отстающее от передовой туалетной мысли на столетия. Если не на тысячи лет.
От Веспасиана до московских кабинок
Те же римляне строительство города начинали с водопровода и канализации, над которыми выстраивали свои форумы, храмы и театры. Это они ввели в обиход выражение «Деньги не пахнут!», когда император Веспасиан заставил посетителей Колизея платить за пользование туалетами (в Колизее их было по шесть на каждую трибуну) и сунул сыну, будущему императору Титу, под нос полученные от посетителей сестерции. У нас же обычно все наоборот. Видимо, римляне могли принять человека, даже простолюдина, в его, так сказать, комплексном виде. У нас же человек слишком долго был всего лишь общественной функцией, а у функции нет потребности в туалете.
Кроме того, брезгливость — родная сестра отсутствия чувства юмора. Лишь в «Заветных сказках» Афанасьева присутствует эта стыдная тема. Обсмеять столь ранящий чувствительные души телесный низ, тем самым сделав его нестыдным, может далеко не всякий. Тут самое время вспомнить Боккаччо, и памятуя, что этот писатель Раннего Возрождения был далеко не одинок в обращении к теме туалетов, отметим: Европа веселилась и зубоскалила всегда над тем, что у нас оставалось почти под запретом. Во все времена.
