ночью она проснулась, почувствовав, что в комнате рядом с ней кто-то есть. Она не встала, не пошевелилась, хотя наверняка очень испугалась. Она не подумала ни об этом животном, ни о ком-то из домочадцев: как кто-то здешний мог проникнуть в ее всегда закрытую комнату, в эту пустынь? Она часами оставалась в полной неподвижности, чувствуя рядом с собой лишь присутствие кого-то, кто явился не обычным путем, кто явился в тени и как тень, кого она, может быть, ждала давным-давно. Кто это был? С кем, она думала, что провела эту ночь? Это предстояло разгадать. Утром она увидела кота и зарубила его топором.
– Это она тебе рассказала?
– Так все сложилось. Она мне так сказала.
Я вернулся к себе в комнату. К вечеру я тихонько приоткрыл дверь, я вслушивался в странный шум, шушуканье, словеса бумаги, когда та с осторожностью мнется и разрывается. Я скорчился в темноте. Шум прекратился, но что-то продолжало примериваться к тишине: шуршание ткани, слабый плеск воды или, скорее, приближение голоса, да, попытка, скромная и терпеливая, подобраться ближе к речи. В этом не было ничего тревожного, и если я испытывал легкое опасение, то, напротив, из-за того, что тут присутствовало нечто слишком спокойное, небывалое, настолько это умиротворяло, более мудрое, чем любая мудрость: рассказ, полный и завершенный, о всех событиях нескончаемого дня. Внезапно шум прервался, я заметил почти открытый рот, так же полуоткрытые глаза, еще блуждающие и неспособные видеть, – вплоть до момента, когда шум, полностью прекратившись, обратился в четкий, направленный на меня взгляд, столь же спокойный и столь же серьезный, как и шум, взгляд покладистый, сдержанный и с виду сердечный, но ничего более.
– Ну хорошо, – сказал он, не отводя руки от лампы. Потом выпрямился и встал.
Меня поразило, насколько он мал ростом. Он, должно быть, был на редкость силен, и даже его голова, широкая и массивная, показалась мне опасно крепкой. Он подошел, чуть подволакивая ногу.
– Извините, – сказал я, – я услышал шум и стал вслушиваться.
Он протянул мне руку.
– Да ничего, я сам виноват.
Я не выпрямлялся, я рассматривал эту совершенно белую руку, исполненную исключительного изящества и изысканности, если учесть, насколько брутальным был его облик.
– Когда мне предстоит работать вечером, я стараюсь поспать пару минут перед ужином.
Я снова посмотрел на него.
– Но, может быть…
– Нет, – сказал я, вставая, – я вас узнал.
– Ну хорошо, я счастлив вас видеть. – Он спокойно рассматривал меня. – Мы еще не встречались, на мой взгляд, вы хорошо выглядите.
– Да, спасибо, я чувствую себя лучше.
Мне показалось, что распахнулась другая дверь. Я поймал себя на мысли: вот так встреча! Как чудесно все складывается! И, словно эта мысль вырвалась наружу, быстро подошла Луиза и бросила на меня свирепый взгляд.
– Позавчера, – сказал он, – я имел разговор с Ихе. Не беспокойтесь: с вашим отпуском все в порядке.
– Ихе?
– Ну да, начальником вашего отдела.
– Да, спасибо.
– Я пришла отвести тебя на ужин, – сказала Луиза.
– Идите ужинать, – живо откликнулся он.
Я поел. Луиза ничего не говорила, не оставляла меня. После ужина она не стала убирать со стола, так что мать, войдя, увидела оставленные в беспорядке тарелки и приборы. «Луизы что, здесь нет?» Она заметила ее в глубине комнаты, та сидела на полу, на подушке, в свою очередь уставившись на маленький столик, поднос, грязные тарелки. Мать подошла к столу; Луиза поднялась и тоже к нему приблизилась. Я смотрел, как рядом друг с другом скользят их руки, мелькают, встречаются, не соприкасаясь. Луиза, унося поднос, вдруг как-то странно попятилась; она смотрела на дверь и, по мере того как та открывалась, не сдвигаясь с места, отстранялась, по-прежнему с подносом, окаменевшая.
– Вы уже поели? – спросил меня отчим. – Позволите остаться на несколько минут?
Он уселся, не замечая, казалось, необычного виде́ния, возникшего из черных глубин дома, которое держалось позади и вперилось в него с несгибаемостью металла.
– Посмотрите на них! – сказал он, указывая на двух кошек, которые разгуливали взад-вперед, то и дело встречаясь, растерянные и напуганные. Они, похоже, еще не вполне обжились здесь. Он приподнял меньшую, осмотрел перевязанную лапу и уткнулся носом в ее жуткий желтый мех. Но тут же скривился и, взяв за загривок, отставил подальше, к себе на колени, где кошка с трудом удержала равновесие. – Очень странно, – сказал он, поворачиваясь ко мне. – Их вымыли, обработали всевозможными средствами, даже пропустили через дезинфекционную камеру, но ничего не помогает, они все равно пахнут паленым. – И он наклонил голову, чтобы еще раз принюхаться к желтоватой шерсти. – Не знаю, чем в точности это пахнет: гарью, задохшимся пламенем. Невозможно уловить, так странно! Я подобрал их во время одного из наших осмотров, среди развалин сгоревшего здания. Вы никогда не бывали в таких домах? Что за вонь там внутри! Нечто тошнотворное, что я с трудом переношу. Можно подумать, что в такой куче углей… Но, кажется, нет – это всего лишь брожение огня, всевозможных обломков и отходов, которые коптятся в дыму. В любом случае это зараза.
Я услышал, как мать спрашивает, не опасно ли для здоровья задерживаться в подобных местах. Он рассмеялся негромким, скрытным смешком.
– Но мы же там никогда не задерживаемся! Во время осмотров, если мы заходим внутрь, то буквально на несколько секунд, а подчас довольствуемся тем, что обозреваем почерневшие фасады с улицы, так что будь там даже чума – она не успеет нас поразить.
– Однако ходят слухи об эпидемии.
– Действительно, об этом пишут газеты: с десяток подозрительных случаев. Но нужно читать между строк – это, скорее, административные случаи, повод покончить с грязью старых кварталов и подстегнуть отстающий район идти в ногу. Впрочем, этим занимаются специалисты, и даже эти зверьки прошли через лабораторию.
– А откуда берутся эти пожары? – вдруг спросил я.
– Пожары… Но вы же читаете газеты. Тут одна причина, там другая. Служба безопасности переживает непростые времена. В социальном отношении пожары представляют собой очень странное, очень сложное явление: это нечто древнее и коллективное. Когда видишь, как горит дом, всегда возникает ощущение, что это история из былых времен, что всполыхнуло старое чувство, старая злоба или, точнее, что это внезапно пробуждается и хочет вновь отбросить свой отсвет малый, позабытый осколок времен самых что ни на есть отдаленных. Посмотрите, насколько странен свет от пожаров: он светит и не освещает; он тушит сам себя; он чувствует, что незаконен, уязвим, невозможен. Отсюда его мучение, его ненависть. Если вдуматься, в этом есть что-то безумное. У нас пожары больше не в
