— которая пережила восемь веков и была недавно положена на музыку Карлом Орффом как часть его знаменитой сюиты «Carmina Burana». На самом же деле, став королевой Великобритании, Элеонора заполучила себе долгую черную полосу в жизни. Ее муж Генри II, чрезвычайно ревнивый тип, держал ее под домашним арестом в уединенном замке, сдерживая тем самым ее личное участие в той культурной революции, которую она спровоцировала.
А революция тем временем продолжалась. Культ любви, воспеваемой трубадурами, стал серьезным соперником церковному культу аскетизма и феодальному культу войны; роль женщины неуклонно росла и, как указывает Эрнест Джонс в своей психоаналитической истории шахмат, королева на шахматной доске тоже стала одной из самых сильных фигур. Странные радикальные доктрины распространялись группами вроде катаров, скорее всего, практиковавшими тот же вид сексуального оккультизма, который в нашем веке возродил Кроули; бегинок, чья религиозность лежала за пределами католической иерархии; рыцарей- тамплиеров, смешавших христианство с суфийским сексуальным мистицизмом, усвоенным в Иерусалиме; братством общей сумы, наконец, установившим в общине добровольный коммунизм. В конце концов, революционный дух проник даже в святая святых, в лоно церкви, когда образ Богоматери, прежде таинственной и малопонятной фигуры, был поднят подобно шахматной королеве на главенствующую позицию, которую она до сих пор занимает в ортодоксальных католических странах. Кульминацией всего этого действа послужил поступок величайшего из католических поэтов, Данте, который сделал любовь своего детства Беатриче Портинари настолько важной героиней Божественной комедии, что она ненароком затмила и Иисуса, и Бога-Отца, и Деву-Марию вместе взятых; в итоге это привело к тому, что сия монументальная христианская поэма стала еще большим лирическим произведением, чем нарочито еретические поэмы французских трубадуров, в которых они богохульно ставили своих подружек выше святых. Пьер Видал сознательно и грубо заигрывал с суфийской ересью, написав: «Я думаю, что узрел Бога при виде моей обнаженной невесты», но Данте добился такого же эффекта, до конца не представляя, что делает.
Видал в какой-то степени может считаться характерным примером мужчины — певца любви, который резко контрастировал со сложившимися идеалами воина или святого. Полубезумец или полностью помешанный, Видал, тем не менее, был искусным поэтом, чей стих до сих пор превозносят как насыщенный и безупречный. Жертва или герой своих собственных увлечений, он смог однажды убедить целый город в том, что он самый настоящий оборотень, и все ради того, чтобы поразить даму, отказавшую ему. Ему не удалось до конца убедить ее и весь город в этом, но натворил он в городе такого, что началась паника, и ему нужно было бежать. Он охотился с собаками на холмах близ Арля (в этих же местах Ван Гога посещали его таинственные космические видения семью веками позже — местные приписывают такое дурное влияние мистралю или «проклятому ветру», как они говорят). Видала в конце концов обвинили в колдовстве и он с трудом избежал костра. Однако времена меняются. Сейчас (а на дворе 1989 год) с возобновлением охоты на ведьм и запретом марихуаны, миллионы людей говорят, что хотят участвовать в Новой Инквизиции, писая в бутылку, когда на них смотрят и проводя потом химический анализ своей мочи.
Что-то подобное, хотя и менее странное, произошло с Сорделло (героем весьма вольной поэмы Роберта Браунинга), который убедил замужнюю леди Кунницу да Романо сбежать вместе с ним. В насквозь католической тогдашней Европе узаконить подобные отношения было невозможно, но, похоже, наша пара больше доверяла еретическому «Суду любви», чем пыльным томам преподобных отцов. (Данте, кстати, никого из них так не отправил в свой Ад: Сорделло оказался в Чистилище, а Кунница, что еще более удивительно, вообще в Раю — потому как отпустила на волю всех своих рабов. Поэтому многие ученые сомневаются в ортодоксальности взглядов Данте). Именно Куннице Сорделло адресовал одну из самых потрясающих гипербол в истории любовной поэзии, по мнению Эзры Паунда:
Не видя тебя, моя госпожа, коей я очарован,
Мне и собственный разум не в радость.
Такое сравнение уже в те времена стало общим местом: так, трубадур Габестан был убит одним ревнивым мужем, который затем (очевидно, возомнив себя героем греческой трагедии) отрезал бедному Габестану голову и приготовил ее на обед своей вероломной супруге, сказав, что это оленина. Когда она попробовала блюдо, мерзавец сообщил ей, что она на самом деле съела, тотчас же после этого несчастная бросилась с балкона на острые скалы и погибла. Эта почти невероятная, хотя и правдивая история описана в Canto 4 Эзры Паунда и «Съеденном сердце» Ричарда Олдингтона; меня удивляет, почему Пуччини не пришло в голову поставить об этом оперу.
В конце концов, тамплиеры были подавлены инквизицией (123 из них были сожжены на костре после долгих пыток и признания во множестве мерзостей, которые большинство историков находят сфабрикованными); в это же время начинается крестовый поход против альбигойцев — якобы против развратной секты катаров, уничтожив при этом значительную часть населения юга Франции в этой, по выражению Кеннета Рексрота, «худшей дикости в истории до изобретения Прогресса». Тамплиеры сумели возродиться только в восемнадцатом веке, а катары вернулись в 1920-х. Под папское владычество вплоть до протестантской схизмы подпала вся Европа, а в Восточной Европе такое положение дел сохраняется до сих пор.
Романтическая поэзия со своими матриархальными ценностями пережила все эти смутные времена и сейчас прекрасно себя чувствует. Джеффри Чосер ввел эту идеологию в Англии в своей Истории рыцаря и других рассказах; во времена Елизаветы это считалось чуть ли не единственной поэзией вообще. Поэтому Шекспир мог писать обо всем, что поразило его воображение, когда писал для сцены; но как только он начал творить для печати, он неминуемо стал подражать языку, тематике, традиционным приемам и вообще всему комплексу средств трубадурского любовного мистицизма. Однако влияние Шекспира было столь велико, что, когда современные поэты начали писать на другие темы, общественность была шокирована и заявила, что это вообще «не поэзия»- как если бы гомеровских битв, таинственной атмосферы Овидия, ядовитой сатиры Ювенала, приземленности Вийона, рациональности Лукреция, цинизма авторов Греческой антологии, социального протеста Пьера Плоумана в принципе никогда не существовало, и только лишь творчество трубадуров (при всех его несомненных достоинствах) имеет право именоваться мистической любовной поэзией.
Изучая, насколько же на самом деле анальна была наша культура, за исключением периода Элеоноры и ее круга, интересно себе представить, что наш самый влиятельный поэт и драматург Шекспир обладал вполне очевидным оральным типом личности (прямо как Иисус). Довольно устойчивые и взаимосвязанные образы сосущих и жующих персонажей проходят через все его пьесы и сонеты, противореча романтическим интерпретациям, которые в отношении какого-нибудь одного героя работают еще нормально. (Например: «Сосать мед своих обетов» Гамлет; «Если музыка будет питать любовь, играй же» Двенадцатая ночь; «Где сосут пчелы, там сосу и я» Буря; «Какое сладкое дело — ухаживание…» Генрих IV, Часть I). Мнение Оскара Уайльда насчет того, что сей великий поэт был гомосексуалистом или по меньшей мере бисексуалом, не настолько общепризнано, как хотелось бы думать представителям сексменьшинств — образы Шекспира всегда гетеросексуальны, как убедительно продемонстрировал Эрик Партридж в своей работе Шекспир и непристойности; он просто перечислил все сексуальные ссылки и комментарии к полному собранию сочинений классика. Но, как и Иисус, Шекспир обладал настолько яркими «женскими» чертами характера, что люди, для которых мужественность равносильна брутальности, склонялись к мысли о его нетрадиционной ориентации. Псевдонимы, зафиксированные его современниками — «Сладкий Уилл» и «Нежный Уилл» — явно указывают на то, что этот бородатый, лысеющий, постоянно нуждавшийся в деньгах, социально неприспособленный и низкорослый отпрыск городского мясника по своему типу был более близок Аллену Гинзбергу, чем Эрнесту Хэмингуэю. Тем не менее, он обожал женщин — в буквальном смысле — и есть основания думать, что и он был любим в ответ. Вероятно, что Венера весьма агрессивно соблазнила Адониса в его длинной поэме об этой легенде; мужчина такого типа очень часто «играет в игру ожидания» (как выразился Курт Уэлл в Сентябрьской песне), предоставляя женщине что-то вроде аванса. (Если бы они играли в шахматы, то предпочли бы «мягкую» игру Алехина или Рети вместо агрессивного столкновения в центре доски). Джеймс Джойс даже утверждал на основе сексуальных образов шекспировских пьес, что Шекспира соблазнила некая Энн Хэтэуэй; определенно, их свадьба была слишком уж поспешной, а первый ребенок родился уже спустя шесть месяцев после свадебной церемонии.
