Царица Наталья Кирилловна Нарышкина
(1651–1694)
Царевна Софья Алексеевна (1657–1704).
Худ. А. Антропов
В книжной публицистике по-своему отразился рост «самодержавства». Прежде всего, начинает видоизменяться датировка изданий. Раньше, как правило, датирующими признаками служили годы правления царя и патриарха, затем стало появляться имя наследника – в большинстве изданий 30-40-х гг. XVII в. назван Алексей Михайлович. Титулование всей семьи царя казалось на рубеже веков «своечинием». Так определял дьяк Иван Тимофеев стремление царя Бориса Годунова «з женою… купно и с чады повсюду певатися». Прекрасно понял дьяк и цель такого поведения – стремление «имя свое вкорени и памятну быти в роды»[141].
Перечисление всей царской семьи в печатной книге встречается в издании трех текстов Присяг 1654 г. В этих присягах клятва «не изменити» и «служити верно» приносится не только самому государю, царице, шести их детям, но даже и тем, кто родится в царской семье в будущем. На девяти страницах (л. 8 об. – 12 об.) первой присяги трижды повторены все восемь членов царской семьи, пять раз – имена царя, царицы и наследника и один раз – только самого государя. В это же время в послесловиях московских изданий начинают указывать и членов царской семьи, пока еще только мужчин[142]. Таким образом, со второй половины XVII в. то, что ранее казалось предосудительным – постоянное упоминание всей царской семьи в ектеньях повседневных богослужений и особо в праздничных службах, – одновременно переходит в тексты всех послесловий и в основном благодаря именно печатной книге становится обязательной частью титулования в документах, чинах молебнов и т. п.
Этот обычай, введенный книжной публицистикой при первых Романовых и укрепившийся в 60-х гг. XVII в., затем достигает в ней крайнего развития, целые страницы в традиционных по своей сути и форме послесловиях изданий заполняются полными титулованиями всех членов царской семьи, напечатанными крупным шрифтом в разрядку. В синодальных же изданиях с начала XVIII в. он захватывает и литургические тексты, превращая, например, службу св. Димитрию Ростовскому в славословие царице, имя или титул которой упоминаются в службе хотя и реже имени Господа, но, по крайней мере, не реже имени прославляемого святого. Позднее в трудах Верхней типографии Симеона Полоцкого появляются посвящения царю – как прозаические, так и стихотворные. Например, в Псалтыри рифмованной 1680 г. опубликовано обращение к царю:
…Под трудами Давида мой аз полагаю.
Мой, давидовых ради труд, приими, желаю.
Он, царь, о тебе, царие, молит Бога в небе,
Аз раб царя сил и твой, зде молю о тебе.
Да многая ти лета изволит подати.
Здравие, мудрость, славу, враги побеждати.
Юн Давид Голиафа силнаго преможе,
Даждь ти юну силнаго турка збити, Боже…[143]
Социальная тема возникает в предисловиях и послесловиях, как правило, в двух планах. Первый очевиден: царь как представитель Бога на земле, поставленный кормчим и самодержавным правителем «на Московское государство и на все великия государства Российскаго царства и на великия княжества на Киевские и на Черниговские, на всю Малую Русь…» (Три чина присяг…, л. 9-10), охраняет, защищает, просвещает, судит, оказывает милость, спасает тело и создает условия для спасения души каждого, кто приходит «под его руку». Это самое важное для истинно христианского царя: главным содержанием его деятельности старопечатная публицистика считает, в согласии с христианским этическим учением, заботу о спасении души всех и каждого. Поэтому одной из излюбленных тем предисловий и послесловий стало прославление царя, оделяющего паству спасительным «хлебом души», утоляя душевный голод православных.
Однако, хотя речь идет именно о духовном предстательстве царя, идея духовного спасения и защиты в первой половине и середине XVII в. в восприятии любого русского не могла быть оторвана от защиты вполне материальной. Достаточно напомнить, что на смену «страшному разорению и запустению страны»[144] в итоге Смуты пришли московский бунт 1648 г., новгородское и псковское восстания 1650 г., опустошение многих земель моровым поветрием 1654–1655 гг., Медный бунт 1662 г. и, наконец, движение Степана Разина (1667), не говоря уже о бесконечных войнах, закончившихся на время только в 1667 г. Но сама книжная публицистика, кроме, может быть, слова о «напастном» времени, «не замечает» социальных проблем, настойчиво обещая всем и каждому подданному царское предстательство перед Богом.
Царь Федор Алексеевич (1661–1682)
Вместе с тем социальная идея раскрывается и путем объяснения всеобщей полезности печатных книг. О всеобщей нужде в божественных книгах напоминает почти каждое развернутое послесловие. В Октоихе 1618 г. цель царя – «слово истинно… всем по чину… предложити, и церквам Божиим во украшение и повсюду православным Христианом печатным тиснением предати». В Минее на сентябрь 1618 г. царь печется «о словеси истиннем изложением печатным писмены ко спасению душам християньского закона многочисленнаго словеньского языка своея великия державы» (л. 85 последней пагинации). Евангелие учительное 1629 г. напечатано с целью «раздавати всем богатьство благочестия ко спасению душам… народам многочисленаго словенскаго языка». Канонник 1641 г. сообщает, что царь «многочисленный печатный книги учини… всякая бы християньская душа на всяк день и нощь просвещалася и освещалася». Часовник 1633 г. издан «в началное человеком научение, еже к божественным догматом присно всех наставляющее»[145]. «Жезл правления» 1666 г. направлен «на покорение всех учению и сказанию».
Замечательно, что эта «всеобщность» рассматривается в текстах послесловий и с точки зрения психологического воздействия божественного учения на любого человека. В послесловии к четвертому изданию Поучений Ефрема Сирина говорится: «Кто бо святаго сего преподобнаго отца Ефрема наказания слыша, и не умилися или не прослезися… и плоды покаяния не принесе… Блудный, вместо блужения приносит целомудрие, лихоиметель – давание… Аще бы и варварскую кто душю имый, и той, окаяв свою совесть, и воспомянув его словеса, не умягчится ли… Сладости бо ради его поучения многажды и князи, и вельможи, и… всяк правоверный християнин, не токмо инок, но и мирянин, пропитая и сию книгу, умилится душею и сокрушится сердцем и смирится умом»[146].
Самым широким адресатом книги из перечисленных в послесловиях является указанный в Толковом Евангелии Феофилакта Болгарского, в московском издании 1649 г. В нем говорится (л. 317), что книга необходима «всякому роду, возрасту же и сану: царем и князем, начальникам и начальствуемым, воином и простым, богатым и убогим, инокам и мирским, мужем и женам, юным и престаревшим, безчисленно всем». Именно поэтому царь и повелевает: «Типографским художеством, печатным тиснением издати ю во общую пользу». Однако заявление о такой предельной широте «адресата» может быть понято как фраза чисто панегирическая или, скорее, «дипломатическая», выражающая интерес государства, а не теоретическую «мечту» печатника. Уместен поэтому еще один вопрос – о действительной роли этих текстов, о действительном, а не гипотетическом читателе и адресате.
В книгах, используемых для обучения и самого широкого домашнего богоугодного чтения – Псалтыри, Часовнике, Каноннике, – столь широковещательные фразы, конечно, отвечали действительности. Печатный двор даже только в изучаемые годы издавал эти книги десятки раз, тиражом («средним») не менее 150 тыс. экземпляров. Толковое Евангелие, о котором идет речь, впервые появилось в Москве в 1649 г., а повторено было только в 1698 г. 1200 экземпляров книги ценою 2 рубля 25 алтын, вышедшей в 1649 г., могли адресоваться только сравнительно ограниченному кругу людей, прежде всего – служителям Церкви.
Само содержание издания – толкование единственного и важнейшего, непререкаемого авторитета христианской традиции, Нового Завета, – с очевидностью предназначено людям грамотным, и прежде всего пастырям, призванным не только объяснять его в проповедях прихожанам в тысячах церквей, но и проводить в жизнь приходов и епархий его заповеди, нравственное, этическое и социально-политическое учение христианства, опирающееся именно на толкование Писания. Таким образом, целью ставилось воздействовать, прямо или опосредованно, на самые широкие круги русского общества.
Молодой царь Петр Алексеевич Романов. Худ. Готфрид Схалкен. Конец XVII в.
Одновременно возникает еще один вопрос, прямых источников для ответа на который нет. Кто же действительно читал послесловия и предисловия московских изданий? Насколько и как выполняли они те цели, ради которых их составляли и сопровождали ими каждый экземпляр тиража большинства текстов – и литургических, и учебных, и учительных? Именно эта последовательность составителей и доказывает, что не столько издаваемые на Печатном дворе книги, имевшие всегда четкое назначение и функцию, сколько именно их предисловия и послесловия были рассчитаны на сравнительно широкий круг читателей и могут быть отнесены, как писал А. С. Демин, уже к литературе массового предназначения[147].
