Но именно интеллигенция в застойные времена будила в нас остатки человеческого, остатки разума и остатки оптимизма. В том, что в нашей стране в 80–90-е годы прошлого века столь быстро стали происходить демократические перемены, – огромная заслуга интеллигенции: к переменам нас подготовила именно она.
А с другой стороны, куда девать мысль Бердяева: «Интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства»? Кто может с уверенностью сказать, что эта цитата не имеет, скажем, отношения к сегодняшней российской интеллигенции? Впрочем, и не только российской..
Тем, кто интеллигенцию уважает, очень хочется, чтобы само это слово «интеллигент» означало не просто «умный человек», не просто «объясняльщик причин», а являлось неким званием. У нас ведь ни бояр, ни графьёв каких-нибудь или донов – нет. Так будьте любезны, оставьте нам хоть интеллигентов.
Интересно, что интеллигенцию, как правило, отрывают от народа: вот, мол, есть народ, а есть – интеллигенция. При этом, опять же как правило, интеллигенцию можно оценивать, критиковать, ругать, народ же всегда – вне критики и вне подозрений. То есть народ – всегда хорош, а про интеллигенцию надо еще подумать.
На самом деле в данный момент на данной территории никого кроме народа-то и нет. Как ни покажется кому-то парадоксальным, однако интеллигент – это тоже часть народа. Как писала Анна Андреевна Ахматова – великая русская интеллигентка: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был».
Придуманное большевиками словосочетание «народная интеллигенция» – на самом деле бредово по сути. Интеллигенция всегда народная, потому что она – часть народа. Вы же не можете сказать: «Я пожал его человеческую руку», потому что рука – это часть человека.
Лучшая или не лучшая часть народа интеллигенция – вопрос обсуждаемый. Но то, что часть – безусловно. И поэтому требовать, чтобы часть принципиально отличалась от целого, – нелепо и глупо. Так же как нелепо и глупо оценивать эту часть в отрыве от целого.
Критикам интеллигенции хотелось бы объяснить следующее: если вы считаете, что интеллигенция – лучшая часть народа, тогда на ней действительно лежит определенная часть вины за то, что происходило с моей страной в XX веке: не предупредила, не объяснила, объяснила не то, вела не туда. Если же, с вашей точки зрения, она – худшая часть народа, то тогда почему вы от нее постоянно чего-то требуете? Действительно, у нас очень любят интеллигенцию ругать, не забывая при этом от нее что-нибудь потребовать.
Для меня лучшее определение интеллигентности дал все тот же Дмитрий Сергеевич Лихачев, который считал, что интеллигентность – это способность к пониманию, восприятию, это терпимое отношение к миру и людям. Кстати замечу, что Лихачев был убежден: для долголетия необходима тренировка не только физических, но и духовных сил. Душевная слабость ведет к физической слабости, утверждал академик, который умер, не дожив лишь двух месяцев до своего 93-летия. Это при том, замечу, что у него была немыслимо тяжелая жизнь – не дай Бог кому.
Кстати, определение выдающегося академика свидетельствует о том, что интеллигентность определяется не уровнем образования, а определенным пониманием жизни. Поэтому какой-нибудь, условно говоря, видный ученый может быть вполне даже и не интеллигентом, а полуграмотная бабушка из деревни относиться к миру и к жизни как подлинный интеллигент.
И последнее. Пожалуй, в этой книге не найдешь главы, в которой бы одно слово столь часто повторялось. Я понимаю, сколь часто употреблял здесь слова «интеллигентность», «интеллигент». Но что поделать: нет у этих слов синонимов. Вот практически у всех других имеются, а у этих – нет.
Быть может, в разговоре об интеллигенции – это и есть самый главный вывод, а?
…В восприятии большинства людей слова «интеллигентность» и «искусство» находятся где-то рядом. Пожалуйста. В «Многослове» они идут один за другим.
Поговорим, как говорится, за искусство.
Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины.
Фридрих НИЦШЕ, немецкий философ
Искусство… Искушение… Искусственный… Искусство – это искушение искусственным, так что ли получается?
В общем, так. И в первом «Многослове» именно такое определение и есть. Ведь любое произведение искусства (как и литературы, впрочем) рассказывает о том, чего на самом деле не существует; о тех людях, которые никогда на этом свете не жили.
В этом смысле Анна Каренина ничем принципиально не отличается от Колобка, а Раскольников – от собаки Баскервилей. Мы привычно вздыхаем: балет, мол, условное искусство. А драматический театр – безусловное, что ли? Когда Иван Иванович Иванов утверждает, что он – принц датский по имени Гамлет, тут как с условностью? Когда влюбленные на сцене долго поют (называется – опера) вместо того, чтобы попросту сказать: «Я тебя люблю» и отправиться на сеновал, – разве это не условное искусство, чтоб не сказать – искусственное? А ежели на драматическую сцену, обливаясь по́том, вываливаются люди в шубах, при этом дрожа и вздыхая: «Холодно здесь, не топлено», – это, что ли, не условно?
Один известный российский режиссер рассказывал мне, как ставил спектакль в Японии. В одной из сцен надо было пить водку. Режиссер попросил принести бутылку, наполненную водой. «Зачем?» – удивился актер. «У нас вода будет играть роль водки», – объяснил режиссер. «Но ведь, если водки нет, значит, есть условность, – продолжал удивляться актер. – Вы ведь все равно приглашаете зрителя играть в некую игру. Почему вам кажется, что, если из бутылки наливать воду, – зритель поверит, что это водка, а если просто сделать жест, будто вы наливаете что-то в стакан, – не поверит? Почему вы так не доверяете зрителю?» Режиссер не знал, что ответить, но понял, что степень условности бывает разной.
Художник ли, писатель ли, режиссер ли, актер ли всегда создает свою, не существующую на самом деле реальность и помещает в нее не существующих на самом деле персонажей. Разница лишь в степени условности: нам проще поверить в реальность Анны Карениной, нежели в «настоящесть» Колобка. Актриса, нацепившая на нос клюв, нам больше напоминает гадкого утенка, чем балерина в пачке – лебедя.
Искусство – это всегда авторский, то есть субъективный взгляд на мир. Даже пейзаж – абсолютно, казалось бы, документальный жанр живописи… Да что там – живопись! Даже по-настоящему художественная фотография – это мир, увиденный глазами фотохудожника, то есть созданный им.
Художник – в самом широком смысле этого слова – всегда интерпретатор мира, он сам создает картину жизни и приглашает нас туда: искушает.
Кстати, слово «искусство» имеет древнеславянские корни и происходит от слова «икус» – «испытание соблазном».
Искусство – это соблазнение иной, придуманной, ненастоящей жизнью.
Надо сказать, что подобный взгляд выработался у человечества не сразу. Поначалу искусство имело чисто практические цели.
Конечно, невозможно с уверенностью говорить о том, зачем первобытный художник высекал на камне изображение животных. И спросить, главное, не у кого. Однако большинство ученых предполагают, что не ради эстетического удовольствия наш дальний предок, отвлекаясь от охоты, начинал чего-то там высекать. Эти изображения имели хоть и магический, однако вполне определенный смысл. Первобытный человек был убежден: ежели он убьет нарисованное животное, то потом также легко уничтожит и настоящее. Нарисованное животное просто так ведь не победишь – тут тебе непременно необходим рисунок, но и этого мало! Нужны еще песни и танцы, то есть, простите, заклинания и ритуальные телодвижения. Значит, поначалу искусство являлось вовсе даже никаким не уходом от жизни, а попыткой на эту самую жизнь повлиять.
В Древнем Египте, думаю, вряд ли знали слово «самовыражение». И про искушение иной реальностью древнеегипетские критики тоже навряд рассуждали. Труд художника считался едва ли не священным, потому что перед ним ставилась конкретная задача: дарить бессмертие. Например, зодчий Хемиун – племянник царя Хеопса, руководил постройкой одноименных пирамид. Такой вот художник.
А попроще пирамид у египтян не было что ли произведений искусства? Были, разумеется. Но задача оставалась той же. Если вы посмотрите на портреты, выполненные египетскими художниками, заметите, что, с одной стороны, они очень здорово передают индивидуальные черты лица, а с другой – работы эти абсолютно бесстрастны. Это происходило не из-за неумелости художников, а потому, что на египетских портретах изображался человек, живущий не во времени, но идущий в вечность. А когда шествуешь в вечность – тут уж не до эмоций, разумеется. Египетские художники как бы помогали человеку обрести вечную жизнь. Причем, не в метафорическом смысле, как это произошло позже: типа художник обессмертил свою модель. А вполне, понимаешь, буквально.
