Съ тѣхъ поръ какъ упомянутый мой трудъ о Лессингѣ, въ который я включилъ черты моей эстетической системы, началъ прокладывать себѣ путь и вслѣдствiе этого - несмотря на то, что вся, какъ либеральная, такъ и угодническая, какъ революцiонная, такъ и реакцiонная пресса и литература находится въ обладанiи у евреевъ - когда, не смотря на это, все-таки начали выступать симптомы начинавшагося пренебреженiя къ Лессингу, тогда iудеи, со своею глупою отвагою, чтобъ не сказать - со своею глупою наглостью, приняли иную тактику, которой я не успѣлъ еще оборвать. Чтобы мѣру своего апоѕеоза и канонизацiи пополнить еще кое-чѣмъ, они стали этого жидовствующаго Лессинга выдавать за нѣемецкаго патрiота. Таковымъ онъ долженъ былъ явиться намъ въ своей „Миннѣ фонъ-Барнгельмъ”, тъ.-е. въ томъ комедiйномъ упражненiи, о которомъ я въ своемъ трудѣ 1881 г. не счелъ приличнымъ и упомянуть, ибо я рѣшительно не могу измѣрять людей иначе, какъ мѣркою относительной ихъ значительности, малой примеси дрянности, но не мѣркою рѣшительнаго ихъ ничтожества. На дѣлѣ, пьеса показываетъ, что позволяетъ дѣлать съ собою публика iудейскимъ литераторамъ, если ей можно преподнести, будто въ лицѣ героя пьесы, майора фонъ-Телльгейма, патриотически прославляется нѣмецкiй характеръ. Публика эта, очевидно, должна позабыть, что герой комедiи, во всякомъ случаѣ, долженъ быть героемъ для забавы зрителей, чтобы не сказать, для осмѣянiя. Таковъ онъ и есть на дѣлѣ, поскольку вообще Лессингъ могъ еще состряпать нѣчто такое, что, - не говорю, походитъ, но должно-бы было походить на комику. Осторожно вводится нѣчто такое, что iудеи представляютъ себѣ подъ именемъ нѣмецкаго Михеля, и это и даетъ ему случай позабавиться. Итакъ, разъ въ какой-либо лессинговской фигурѣ есть хоть чуточку нѣмецкаго характера, то это непременно будетъ каррикатура, введенная ради того, чтобы надъ нею поиздеваться. Даже и на Фридриха Великаго на заднемъ планѣ бросаетъ Лессингъ, - притомъ такъ, что не понять этого нельзя, - двусмысленеый свѣтъ, и для болѣе тонкаго знатока несомнѣнныя заднiя мысли автора пьесы совершенно прозрачны. Враждебность по отношенiю къ Вольтеру и Фридриху, которые не были друзьями iудеевъ, у Лессинга, какъ полуiудея и друга жидовства, понятна сама собою; только нужно было, тамъ, гдѣ рѣчь шла о темѣ въ рамкахъ патрiотической военной исторiи, - нужно было, помня о Фридрихѣ и зная чувства публики, враждебность эту какъ-нибудь прикрыть, такъ чтобы злыя чувства автора выступали не слишкомъ явственно. Для театральнаго литератора важно было, чтобы пьеса была пригодна къ постановкѣ на сцену, и навѣрное въ намѣренiе его не входило, чтобы болѣе проницательное изслѣдованiе, не смотря на всѣ утайки, могло бы прямо указать, каковъ былъ тутъ злой умыселъ. Такъ какъ здѣсь въ большiя подробности по поводу этой комедiи входить я не могу, то удовольствуюсь немногими намеками и указанiями для распознанiя той вредной современной iудейской комедiи, которая заключается въ томъ; чтобы въ эпоху шовинистскихъ вѣянiй представить Лессинга даже нѣмецкимъ патрiотомъ, притомъ на основанiи комедiйки, которою онъ пытался, дѣйствуя изъ-подтишка и сзади, нанести нѣсколко ударовъ нѣмцамъ.
7. Объ искуствѣ вообще я еще до сихъ поръ, не сказалъ ни слова; ибо по поводу Лессинга мы могли познакомиться только съ особеннымъ искуствомъ жидовъ по части рекламированья. Также мнѣ неизвѣстно, чтобы о настоящемъ искуствѣ у жидовъ можно было говорить иначе, какъ въ чисто отрицательномъ смыслѣ. Изящное искуство и iудейство суть противоположности, другъ друга исключающiя. Уже обыкновенный iудей, со своими манерами, является предметомъ народной комики. Я предоставляю другимъ нарисовать угловатость внѣшней фигуры iудея; потому что предъявленiе здѣсь пластическихъ свидѣтельствъ не мое дѣло. Объ этихъ телесныхъ свойствахъ я напоминаю только ради того, чтобы показать, что имъ соотвѣтствуютъ и духовныя. Iудей, это - отрицанiе всякой художественности, какъ самъ по себѣ со своимъ тѣломъ и манерами внѣшнихъ движенiй, такъ и во всемъ, что он дѣлаетъ, говоритъ, пишетъ и думаетъ. Онъ неизященъ во всѣхъ отношенiяхъ. Но изъ этихъ недостатковъ онъ смѣло сдѣлалъ видимость добродетели. Онъ не можетъ дѣлать себѣ никакихъ изображенiй - это правда. Онъ не долженъ дѣлать себѣ никакихъ изображенiй, - это его исконный религiозный догматъ. Такимъ образомъ, эта племенная неспособность къ искуству отражается уже въ религiозныхъ основныхъ законахъ. Художественная фантазiя чужда была исторiи избраннаго народа уже на почвѣ Палестины. Сами iудеи хотятъ этотъ недостатокъ въ cебѣ художественнаго развитiя оправдать тою религiозною заповѣдью, которою воспрещается изображенiе Господа Бога, всего, что есть на небесахъ, тъ.-е., говоря языкомъ лучшихъ народностей, всего идеальнаго. Но здѣсь, со своимъ врожденнымъ оcтроумiемъ, смѣшиваютъ они причину съ дѣйствiемъ. Врожденное имъ отcутcтвiе фантазiи есть причина ихъ отвращенiя ко всякимъ яснымъ нагляднымъ образамъ, а потому служитъ также основанiемъ изобрѣтеннаго ими религiознаго законодательства. Они чувствуютъ, что какъ только пускаются въ область искуства, такъ начинаютъ спотыкаться и стукаться головою. Когда у нихъ является желанiе воплотить идеалъ, они не идутъ дальше золотого тельца, а чтобы эту грубую фантазiю, которая ищетъ только золота, какъ-нибудь скрыть, они скорѣе согласны обрѣзать у себя даже послѣднiе остатки фантазiи, и посредствомъ религiознаго запрета благоразумно заглушить единственные свои художественные задатки, которыми они, повидимому, обладаютъ, именно задатки къ воплощенiю золотого тельца ради поклоненiя ему. Но и эта художественная наклонность была лишь воспоминанiемъ о Египтѣ, была простымъ подражанiемъ, и возникла не на почвѣ собственнаго духа или, лучше сказать, собственной плоти. Обычнаго въ настоящее время метафорическаго смысла этого поклоненiя золотому тельцу мы касаемся лишь мимоходомъ; ибо тотъ культъ, который былъ, такъ сказать, эхомъ египетской школы, не имѣлъ ничего общаго съ жаждою золота въ смыслѣ алчности къ деньгамъ. Обычная нынѣ фраза о пляскѣ, вокругъ золотого тельца, по отношенiю къ тѣмъ стародавнимъ событiямъ является не чѣмъ инымъ, какъ грубымъ недоразумѣнiемъ. Жажда богатства, непосредственно и позитивно не имѣетъ никакого отношенiя къ искуству, но имѣетъ къ нему отношенiе посредственное и отрицательное; ибо она заглушаетъ всякое художественное чувство, гдѣ къ нему имѣлись задатки. Но въ случаѣ iудейства этихъ задатковъ заглушать не приходится, такъ какъ вообще о нихъ не можетъ быть и рѣчи.
Что касается спецiальной отрасли искуства, искуства, лишеннаго видимой формы, а именно, музыки, то и здѣсь задатки iудейства оказываются крайне неважными. Чуточка лирики у iудеевъ, а о ней при наличности псалмовъ и подобнаго, во всякомъ случаѣ, можетъ быть рѣчь, - эта чуточка лирики, можно бы было думать, должна бы была сочетаться съ чуточкою музыки. Но, очевидно, и въ этомъ пунктѣ синайская муза, не смотря на громъ и молнiю, и на всякiй иной шумъ, никакой чести во всемiрной исторiи и до самыхъ послѣднихъ дней не заслужила. Во-первыхъ, я пока вовсе не желаю упоминать мненiй тѣхъ, которые, какъ композиторъ Рихардъ Вагнеръ, немного антипатичный iудейству, сперва отъ него терпѣли и уже давно выступили на арену противъ жидовства. Скорѣе, нужно на первомъ мѣстѣ вспомнить о томъ, какъ iудей Генрихъ Гейне потѣшался надъ “великимъ Беренмейеромъ”, и слѣдовательно, не скрывалъ своего презрѣйiя къ тому самому Мейерберу, на котораго Рихардъ Вагнеръ указывалъ какъ на современное главное доказательство неспособности iудеевъ къ музыкальному творчеству. Впрочемъ, уже въ синагогахъ и на богослуженiи можно наблюдать это врожденное отсутствiе изящества. Всякое сборище iудеевъ, подобно тому какъ и всякая iудейская школа, тотчасъ же обнаруживаетъ, своимъ языкомъ и манерами, врожденный талантъ ко всяческой нехудожественности. Все это довольно далеко отъ истинно-человѣческаго языка и отъ истинно-человѣческихъ нравовъ. Здѣсь господствуетъ какое-то отвратительное выкрикиванье и отталкивающiя движенiя. Если уже Вагнеровское сочиненiе объ iудейской музыкѣ указывало на эти сплошь неэстетическiе аллюры и iудейскую музыку считало нехудожественною, то это что нибудь да значитъ. Это значило много, ибо г-нъ Вагнеръ, который самъ любилъ шумиху въ музыкѣ, не находилъ достаточно строгимъ никакое порицанiе трескотни синайской музы. Всякiй разъ какъ iудейская пресса выступала противъ байрейтскаго Орфея, то сокровеннѣйшими мотивами у нея были не столько формальныя качества его музыки, сколько вѣрное чутье, что ея нѣмецко-нацiональные матерiалы были cовcѣмъ не на руку всеобщему ожидовленiю духа. Пресса эта придиралась къ реакцiонерно-романтическому, даже къ редкостному строю Вагнеровскаго текста, и вообще ко всей совокупности сопринадлежнаго образа мыслей; но евреевъ еще рѣшительнѣе возбуждало бы все, что носило бы нацiонально-нѣмецкую окраску, но вмѣстѣ съ тѣмъ было бы совершенно свободно отъ всякихъ реакцiонно-романтическихъ прикрасъ и смѣшной чудовищности. Въ самомъ дѣлѣ, позднѣе разногласiе между Вагнеромъ и жидами становилось все слабѣе. Эмансипацiя отъ iудеевъ, которую онъ самъ противополагалъ эмансипацiи iудеевъ, до самого конца во всемъ его дѣлѣ шла у него не совсѣмъ ладно. Лирѣ байрейтскаго Орфея сопутствовалъ целый хвостъ богатыхъ евреевъ, которые не скупились на щедрыя подачки для инсценировки музыки будущаго, какъ извѣстно, весьма пышной и дорогой. Такъ какъ обойтись безъ этой свиты ему было невозможно, и звонъ настоящаго, издаваемый iудейскимъ золотомъ, былъ неизбежно связанъ постановкою музыки будущаго, то антиiудейскiе диссонансы раздавались въ его музыке все менѣе и менѣе слышными аккордами, совершенно заглушались звономъ iудейскаго металла. Собственный его журналъ, Байрейтскiе Листки, въ концѣ семидесятыхъ годовъ говорилъ о iудеяхъ весьма тихо, и наконецъ дошелъ до того, что хотя посвящалъ имъ большое число страницъ, но, однако, избегая слова „iудеи”. Далѣе слышалось уже, что тѣ отъ „чуждаго элемента”, которые примкнули-бы къ г-ну Вагнеру, поднялись бы въ высшiя сферы духа, и что такимъ образомъ всякое различiе стушевалось бы. Участвовавшiе своими вкладами въ Байрейтской орфикѣ люди iудейскаго племени этимъ самымъ искупали свои iудейскiя качества. Это - нѣчто большее простого отпущенiя грѣховъ. Такимъ образомъ, Вагнеръ, посредствомъ вагнеровскихъ ферейновъ и видимости патронатства, оказался мастеромъ по части искупленiя iудеевъ отъ самихъ себя, чего не достигъ даже самъ Христосъ. И даже г-нъ Вагнеръ, который разыгрывалъ роль реформатора вообще, при этомъ еще обложилъ iудеевъ данью. На дѣлѣ-же, истина была въ томъ, что г-нъ Вагнеръ не могъ самъ избавиться отъ жидовъ. Но у него нельзя оспаривать заслуги, что онъ, какъ писатель самостоятельный, уже съ раннихъ поръ принялся за еврейскiй вопросъ и началъ писать какъ о кое какихъ cвойcтвахъ iудеевъ, связанныхъ съ искуствомъ, такъ и о тайныхъ литературныхъ гоненiяхъ iудеевъ. У художника, особенно у такого, котораго даже Шопенгауеръ, въ дѣлахъ серьозной фантазiи не слишкомъ взыскательный, объявилъ фантазеромъ, - у такого художника недостатки сужденiя о политическихъ и о соцiальныхъ вопросахъ - вещь понятная. Замѣтимъ кстати, что предыдущая характеристика всего вагнеровскаго отношенiя къ iудеямъ была сказана прямо въ глаза этому г-ну, а отнынѣ, по его смерти, истина ея какъ по отношенiю къ Вагнеру, такъ и по отношенiю къ iудеямъ, чѣмъ дальше, тѣмъ будетъ становиться очевиднѣе. Съ духовными точками зрѣнiя, или даже съ чисто художественными, если бы даже онѣ были нормальны и въ порядкѣ, въ iудейcкомъ вопросѣ не добьешься и нельзя бы было добиться ничего послѣдовательнаго и въ практическомъ смыслѣ серьознаго, и потому неудивительно, что изъ этихъ тренiй г-на Вагнера съ жидами не вышло ничего путнаго. Лично же этотъ композиторъ и, какъ онъ полагалъ о себѣ, поэтъ, за свое, относительно говоря, формально-деликатное отношенiе къ своимъ iудеямъ удостоился только неблагодарности и маленькаго эпилога въ видѣ лакейской сатиры. Именно, одинъ изъ его жидовъ, польскiй жидъ или, лучше, полу-полякъ, по имени Нитцше, сбѣжалъ отъ него и надѣлалъ ему, особенно когда его уже не было въ живыхъ, пакостей, въ подобающей евреямъ трусливой формѣ, и къ этому акту уволившагося лакея немножко набрался храбрости, или, выражаясь приличнѣе, хватилъ для храбрости изъ моей критики Вагнеровскаго образа дѣйствiя, которой сужденiя онъ усвоилъ. Такая то, сбѣжавшая отъ своего господина челядь, работавшая на этой iудейской мельницѣ, кромѣ того, страшно кичилась, разыгрывая изъ себя господъ, что очень смахивало на тѣ лакейскiе балы, на которыхъ различные экземпляры лакейской породы величаютъ другъ друга титулами и чинами своихъ господъ и то-и-дѣло отпускаютъ другъ другу комплименты. Есть тамъ такiя превосходительства, тъ.-е. лакея превосходительствъ, которые величаютъ другъ друга превосходительствами, и старый Вагнеръ, навѣрное, посмѣялся бы, если бы ему пришлось дожить до постановки этихъ iудейскихъ пьесъ со вcѣмъ ихъ блескомъ. Конечно, при этомъ онъ, можетъ-быть, немножко согласился-бы, что музыкальная трескотня, которой онъ былъ такимъ поклонникомъ, въ трубныхъ звукахъ вcемiрноiудейской рекламы въ честь бѣжавшаго отъ него, своего господина, вылилась нѣкоторымъ образомъ въ пародiю собстственныхъ его заблужденiй. Художественная передача всего отталкивающаго и безпутнаго, во всякомъ случаѣ, Iудеямъ иногда удается; жаль только, что каррикатурное искуство этого рода служитъ доказательствомъ лишь того, что они были и остаются представителями всего, что прямо противоположно изящному искуству. Ихъ вокальная музыка, выражающаяся уже въ извѣстномъ поющемъ тонѣ, въ которомъ они отводятъ себѣ душу, выпуская изъ глубины горла свое гортанное карканье, - мы разумѣемъ ихъ поющую манеру рѣчи, или, говоря точнѣе, ихъ мяуканье, - свидѣтельствуетъ объ ихъ нехудожественности, точно такъ же какь и ихъ шутовская мимика, которою они непроизвольно украшаютъ врожденное имъ практическое комедiанство и лицемѣрiе. Въ притворствѣ и въ лицемѣрiи и во всякаго рода маскахъ ради дурныхъ цѣлей были они уже съ самыхъ первыхъ дней своей исторiи искусниками, и остались таковыми и донынѣ; но въ искуствѣ, даже въ самомъ широкомъ смыслѣ слова, рѣчь идетъ вовсе не о такихъ художествахъ, каковыя суть не иное что какъ вкорѣнившееся криводушiе, а виртуозности въ этомъ родѣ, хотя и довольно неуклюжей, у евреевъ нигдѣ и никоимъ образомъ оспаривать нельзя.
