Для сравнения попробуем оценить национализм, описанный Пламенатцом как восточный. Для его претворения, разумеется, требуется не меньше военных действий и дипломатии, чем для осуществления западного национализма. Но этим дело не ограничивается. Восточный национализм не действует во имя хорошо определившейся, систематизированной высокой культуры, определившей свою собственную территорию, которая очерчена лингвистически с помощью литературной деятельности, продолжающейся с времен раннего Возрождения или Реформации. Такой национализм действовал во имя еще не окончательно сложившейся высокой культуры — культуры, зародившейся и находящейся в процессе формирования. Она возобладала или стремилась возобладать в жесточайшем соперничестве с подобными ей на хаотичной этнографической карте, со множеством диалектов неясного исторического или лингвогенетического происхождения, и включающей народности, только начавшие приобщаться к этим формирующимся национальным высоким культурам. Объективные условия современного мира вынудили их в кратчайший срок приобщиться к одной из них. Но пока этого не произошло, они не располагали той определенной культурной основой, которая имелась у их немецких и итальянских двойников.
Эти народности Восточной Европы были все еще связаны множеством сложных родственных, территориальных и религиозных уз. Для того чтобы заставить их подчиниться националистическому требованию, было недостаточно нескольких сражений и дипломатии. Необходимо было мощное культурное строительство. Во многих случаях оно вынуждало к перемещению народов, их изгнанию, насильственной ассимиляции, а иногда и истреблению с целью достижения той тесной связи между государством и культурой, которая и составляет суть национализма. И все это не было следствием какой-то невиданной жестокости националистов, в крайнем случае не чуравшихся и подобных средств (они были не хуже и не лучше всех остальных), а вытекало из неизбежной логики ситуации.
Если националистическое требование было необходимостью в тех условиях, которые Пламенатц изначально определил как «восточные», то это и вело к соответствующим последствиям. Общество современного типа не может сложиться, не удовлетворив хотя бы подобия националистического требования, вытекающего из нового типа разделения труда. Сопротивление жажде индустриального изобилия бессмысленно, поскольку его преимущества и их доступность известны и поскольку распад предшествующего общественного порядка неминуем. Ход наших рассуждений приводит нас к неизбежному выводу. Удачное стечение обстоятельств, понимание и решительность могут уменьшить цену, но совсем уйти от расплаты невозможно.
Наше обсуждение различий между строками 2 и 4 рисунка 2 в какой-то мере повторяют рассуждения Пламенатца о западном и восточном национализмах, но имеют некоторые преимущества по сравнению с ними. Во-первых, это противопоставление не просто принимается на веру как случайное, исторически сложившееся разделение, а становится производным простой модели, включившей в себя на уровне гипотезы некоторые фундаментальные составные элементы. Во всяком случае для тех, кто. как я, считает, что такую модель стоит попытаться выстроить, этот путь, предпочтительнее.
Еще одно преимущество заключается в возможности «конструирования» следующего, третьего варианта национализма, совсем не принятого во внимание Пламенатцом, но, несомненно, возникающего вследствие дальнейших комбинаций тех же самых элементов, которые включались в два интересовавшие его примера. Этот третий пример лучше всего назвать национализмом диаспоры, и как предмет исторической действительности он является весьма определенным и очень наглядным и важным подвидом национализма.
Традиционное аграрное общество, как мы уже отмечали, использует культуру или этничность в первую очередь для выделения привилегированных групп, таким образом подчеркивая их знатность, узаконенность прав и укрепляя их влиятельность. Если правители говорят на особом языке или имеют особый акцент и отличающие их привычки, использование теми, кто не относится к правящему слою, того же способа общения будет нарушением правил поведения. Это сочтут проявлением наглости, lese-majeste[30], кощунством или попросту смешным. Насмешка — это большая сила. Она представляет собой наиболее могущественную силу, против которой разум бессилен даже или особенно в тех случаях, когда приговор выносится наименее квалифицированным из судов. Могут применяться и другие, возможно, более жестокие наказания.
Но те же самые социально обозначенные признаки культуры и этнической принадлежности используются для того, чтобы выделить и отделить не только привилегированные слои, но и непривилегированные, противопоставляемые им группы отверженных. Причем такие группы очень нужны обществу. Как мы уже отмечали, в доиндустриальных обществах бюрократические функции лучше всего выполнялись евнухами, священниками, рабами и иноземцами. Считалось, что допускать свободно рожденных граждан, уроженцев страны к таким ключевым позициям слишком опасно, поскольку местные и родственные связи имеют для них большое значение, и они могут воспользоваться своим положением, чтобы облагодетельствовать родственников и клиентов, в свою очередь использовать их в целях укрепления собственного положения. Ко времени образования нашего общества, когда каждый становится и мамлюком, и служащим, а также может со знанием дела выполнять обязанности чиновника, необходимость в «оскоплении», как физическом, так и социальном, отпадает. Теперь людям доверяют, и то, что казалось политически неприемлемым и странным в аграрном обществе, стало обычным и распространенным явлением в наше время. Сейчас все мы «оскоплены» и удручающе благонадежны. Государство полностью доверяет нам выполнение обязанностей и не испытывает необходимости превращать нас в евнухов, священников, рабов или мамлюков.
Но распределение постов в административной структуре не единственная причина существования отверженных при аграрном порядке. Отверженные бюрократы — не единственная форма отсутствия полной гуманности, а бюрократия — не единственный источник социальной власти. Колдовство, ковка металлов, финансы, элитарные военные части и прочие чудеса, а в некоторых обстоятельствах любой вид ключевой специализации может наделять слишком опасной силой специалистов, которым они доступны. Одним из способов нейтрализовать эту опасность, в то же самое время допуская специализацию и по мере возможности закрепляя монополию гильдии или касты, является утверждение такого порядка, когда социальная ниша может быть занята только группой, легко выделяемой в культурном отношении, обреченной на презрение и гонения, не допущенной в политические учреждения и к средствам производства.
Яркими примерами должностей, часто слишком опасных для того чтобы предоставлять их местным жителям и полноправным гражданам, и поэтому предоставляемых иностранцам, являют с должности дворцовых охранников и финансовых деятелей. Понятно, что обращение с большими суммами денег связано с обладанием властью и поэтому проще, если эта власть будет в руках тех, кто лишен возможности использовать деньги для собственного процветания, так как принадлежит к категории, лишенной надежды на высокий и почетный пост. При традиционном порядке группы, оказавшиеся в таком положении, спокойно мирятся с подобной несправедливостью, здраво оценивая как его преимущества, так и недостатки. Обычно они сживаются с ним и не помышляют об ином. Иногда они очень страдают, но все же их положение имеет наряду с недостатками и свои достоинства.
С образованием мобильного, централизованного массового общества ситуация в корне меняется. Особенно это сказывается на меньшинствах, специализирующихся на финансовых, торговых и вообще городских видах деятельности. С распространением мобильности и смены занятости определенная культурная группа уже не способна удерживать монополию на какой-либо вид деятельности. Если значительное число членов большего сообщества желает заниматься этими прибыльными (когда доход не подвергается конфискации) профессиями, то они едва ли могут остаться достоянием меньшинства и тем более — меньшинства, отмеченного каким-либо культурным или социальным клеймом.
В то же время с утверждением нового порядка и нового стиля жизни бывшие члены специализированных и ранее подвергавшихся сегрегации сообществ оказываются в выигрыше. Их традиционно городской образ жизни, умение считать, коммерческая сметка, более высокий уровень грамотности и иногда приобщенность к религиям, имеющим письменную традицию, делают их более пригодными к новой цивилизации, чем представителей старого правящего класса или крестьянства.
