Даже после указа императора вновь произведенные в следующий чин ревниво и внимательно продолжали следить за «диалектикой», к чему и сам государь подчас относился с пониманием. В рассказе Д. В. Давыдова приводится случай из жизни А. П. Ермолова: «Алексей Петрович, будучи 410-м генерал-майором по старшинству, был произведен за сражение при Заболотье в генерал-лейтенанты. <…> В приказах не было объявлено о его производстве, он вошел о том с рапортом к князю Кутузову, который оставил это без всякого внимания. Во время вступления наших войск в прусские владения Государь был столь милостив к Ермолову, что приказал графу Аракчееву узнать, не почитает ли Алексей Петрович себя чем-нибудь оскорбленным; когда найден был его рапорт к князю Кутузову, последовал высочайший приказ о его производстве со старшинством со дня сражения при Заболотье, и по этому поводу состоялось Высочайшее постановление о том, что старшинство в чине должно полагаться со дня оказанного отличия»{22}.
Естественно, что каждому чину в армии соответствовала занимаемая должность; по этой причине «высокое самоотвержение», проявленное Барклаем в декабре 1812 года, когда он после непродолжительной, но болезненной для его самолюбия отставки вернулся в строй, не получив достойную его чина «команду», следует признать исключительным. «Я служу Отечеству и Государю, — объяснил свой поступок военачальник, — и когда Государь находит меня способным командовать 100-тысячною армиею, то я обязан командовать, а когда поручают мне в командование 100 человек, то я не должен отказаться»{23}. Однако и Барклай в этом отношении не всегда оставался стоиком. Так, в 1812 году, будучи крайне недоволен интригами своего начальника штаба Ермолова, он позволил себе раздраженное высказывание, свидетельствующее о том, какое место занимала «диалектика» в сознании военных той поры: «И тот, который долженствовал мне быть правою рукою, отличаясь только под Прейсиш-Эйлау в полковницком чине, происками у дворца ищет моего места; а дабы удобнее того достигнуть, возмущает моих подчиненных»{24}. В гневе, как это часто случается, Барклай совершенно забыл про то, что своим стремительным возвышением он был обязан главным образом волеизъявлению государя императора. Подлинная служебная драма предстает из письма генерала П. М. Капцевича от 15 октября 1812 года: «Все мои товарищи идут вперед большими шагами, я остаюсь один назади. Самолюбие ли мое, благородная ли гордость и неунижение тому причиною, не понимаю. Вы знаете лучше, чем кто другой, мой нрав, каков я: никогда не прошу ничего и не выскакиваю вперед; в дежурствах и у правителей канцелярий никогда не знаком и всегда правило одно при мне останется, коего ни за что не променяю, через что в нашем гибком и глупо-просвещенном веке я теряю, а еще более того теряю я через мою скромность и застенчивость, не быв рожден дерзким человеком». Можно было бы тяжело вздохнуть, видя несправедливость судьбы по отношению к человеку, беззащитному перед ее ударами, когда бы не имя адресата, которому предназначались эти строки. Письмо с явно «дальним прицелом» было направлено «почтеннейшему благодетелю» графу А. А. Аракчееву и, кроме вызывающего восхищение «психологического портрета» самого автора послания, содержало информацию о сослуживцах, которые, судя по всему, не были столь добродетельны, как он. Не в силах превозмочь обиды, П. М. Капцевич сообщал: «…Все делается по фаворам и по интригам, я все-таки командую дивизией, когда даже генерал-майор граф Строганов командует корпусом после генерал-лейтенанта Коновницына, ныне дежурного генерала при главнокомандующем армиею. А еще к большему меня огорчению, послу убитого в деле 6-го числа генерал-лейтенанта Багговута, корпус его 2-й отдан генерал-лейтенанту князю Долгорукову, младшему меня и не видавшему другого огня, кроме дипломатического в своем камине в кабинете. Что мне после сего делать? Просить мне должного, я не обязан изгибаться; оставить службу тогда, когда Отечественная война, грех и совестно; рапортоваться больным, как многие другие служивые делают (намек на Барклая. — Л. И.), и того еще гаже. <…> Скажите, препочтеннейший граф мой, что-либо к утешению разорванной души моей!»{25} Перед нами еще одна история, связанная с «непостоянством фортуны». П. М. Капцевич, по окончании Артиллерийского и Инженерного шляхетного кадетского корпуса, в 1792 году был выпущен в Гатчинские войска Павла I. Начало карьеры «фрунтового артиста» было замечательным, принимая во внимание скромность его происхождения: в 25 лет он стал генерал-майором, а два года спустя — уже генерал-лейтенантом. А еще через два года не стало Павла I, после смерти которого на «гатчинцев» в армии стали косо посматривать: действительно, среди них было немало честных и ревностных служак, отличных администраторов, но военными талантами они не блистали. Капцевич — один из немногих офицеров «гатчинского войска», кто в 1812 — 1815 годах служил в «поле», в 1813 году получив в командование долгожданный корпус, в остальное же время своей 55-летней беспорочной службы он предпочитал именно административные должности и занимал их с успехом.
Еще одной крупной неприятностью, «разрывавшей души» военных той эпохи, являлось прибытие в полк сослуживца, переведенного из другого полка на вакансию; в то время это случалось довольно часто. Подобным образом продвигали по службе в первую очередь «перспективных» офицеров, которые после успешного экзамена на чин или внеочередного производства за отличие сваливались как снег на голову своим новым однополчанам, рассчитывавшим после выслуги лет занять определенную должность. В записках Я. О. Отрощенко выразительно описана сцена «радостного» свидания: « 1 августа Высочайшим приказом произведены выдержавшие экзамен в майоры, и я переведен в 14-й Егерский полк. <…> Когда прибыл я в полк, то на другой день пришли ко мне два старшие капитана сего полка в пьяном виде с вопросом, кто просил меня переходить в этот полк. "Никто не просил, — отвечал я им. — По Высочайшей воле Государя Императора назначен я сюда и как начальник ваш приказываю вам выйти вон". Они поклонились и ушли»{26}.
Порядок чинопроизводства, сломанный затяжной и масштабной войной, вызывал негодование не только среди военных. Девица М. А. Волкова в письме к девице В. И. Ланской от 15 августа 1812 года дала волю накопившимся чувствам: «По всему видно, что нам приходится поплатиться за безрассудство двух наших главнокомандующих и за несогласие, возникшее между ними вследствие нового порядка, отменившее старшинство по службе и уничтожившее всякое подчинение между генералами. Платов, старший из них по службе, находится под командою у двух главнокомандующих; а Барклай, который по службе моложе Платова, Багратиона и еще двенадцати генерал-лейтенантов, которые у него под командою, заведует всем войском <…>. Если так легко было нашему доброму Царю уничтожить порядок, существовавший испокон веку, с другой стороны, нелегко будет нашим генералам свыкнуться с порядком, по которому вчерашний начальник сегодня поступает под команду к своему подчиненному. Такие правила невыносимы для нас, русских…»{27} Если даже барышни в России в эпоху 1812 года с дрожью в голосе рассуждали о проблемах военного чинопроизводства, то можно себе представить, насколько актуальной была эта тема в офицерской среде! В истории бытования Табели о рангах нельзя не отметить важного обстоятельства: документ, созданный по царской воле с целью упорядочения и регламентации государственной жизни, использовался подданными для защиты своих прав от произвола той самой власти, которая даровала им Табель, просуществовавшую в русском обществе в качестве организующей силы почти 200 лет.
Но времена менялись. В эпоху 1812 года среди русских офицеров в силу новых веяний в воспитании находились «вольнодумцы» и скептики, склонные объяснять страсть к чинам и наградам прежде всего людским тщеславием. Таких офицеров в русской армии было сравнительно немного, как правило, они «группировались» в гвардии, а первым среди них был, безусловно, А. В. Чичерин. Заглянув в дневник свободолюбивого прапорщика, мы обнаружим там глубокий анализ его честолюбивых помыслов, где, однако же, главная роль отведена «общественной пользе». «Как же мне не везет — все совершается наперекор моим желаниям. Страстно желать боя, мечтать, как о высшем счастье, о том, чтобы пожертвовать покоем и самой жизнью — и что же? Вернуться к мирному существованию и уныло влачить свои дни среди городских удовольствий. Рассудок говорит мне, что эгоизм и тщеславие заставляют меня мечтать о боях и сражениях, ибо и счастье быть полезным для меня не полно без известности, без славы, что кресты и чины имеют свою долю в чувствах мужества и патриотизма. Но разве тщеславие не участвует во всех наших поступках и разве не похвально желать наград, когда они служат свидетельством мужества и отличают тех, кто оказал услуги Отечеству? Чины и награды никогда не прельщали меня. Однако тщеславие ли увлекает меня видением славы, или желание быть полезным электризует мою душу, но воевать мне необходимо, как дышать, и день нашего отъезда из армии будет для меня траурным днем»{28}.
