измеряется энтропией. Верно, однако, и то, что теорией информации Винер пользуется для изучения коммуникативных возможностей электронного мозга, и ему надо определить средства, с помощью которых то или иное сообщение становится понятным. Таким образом, он не проводит никакого различия между информацией и смыслом. Тем не менее в одном месте он делает чрезвычайно важное утверждение: «Для того, чтобы способствовать накоплению общего объема информации, которым располагает сообщество, какой-либо отрывок этой информации должен сообщать что-то принципиально отличное от совокупной информации, которой это сообщество уже располагает»; в этой связи в качестве примера он вспоминает о великих деятелях искусства, заслуга которых состояла в том, что определенным оборотам речи и приемам они придавали своеобразие, а причину смыслового оскудения их произведений усматривает в том, что со временем все, что когда-то было ими сделано и сказано впервые и воспринималось как самобытное, публика привыкла воспринимать как нечто общезначимое и банальное {54}.
Размышляя на эту тему, мы замечаем, что повседневная коммуникация полна выражений, не согласующихся с грамматическими или синтаксическими обыкновениями, и именно по этой причине они привлекают наше внимание и сообщают нам нечто новое, даже если отклоняются от правил, в соответствии с которыми обычно осуществляется передача смысла. Получается так, что (если рассматривать язык как систему вероятности) некоторые конкретные элементы неупорядоченности увеличивают объем информации, содержащейся в сообщении.
Смысл и информация в поэтическом сообщении
Это происходит по преимуществу в искусстве, и поэтическая речь обычно рассматривается как некая система, которая, совершенно по-новому связывая звук и понятие, звуки и слова, необычным образом соединяя фразы, вместе с тем или иным смыслом сообщает и некое необычное чувство, причем в такой степени, что это чувство возникает даже тогда, когда смысл схватывается не сразу. Представим влюбленного, который захотел раскрыть волнующий его образ по всем правилам вероятности, которыми его связывает такой разговор. «Порой, – говорит он, – когда я пытаюсь вспомнить некоторые события, произошедшие со мной давным-давно, мне кажется, что я снова вижу, как течет вода, холодная и чистая. Воспоминание об этой текущей воде мне особенно дорого потому, что к потоку приходила женщина, в которую я тогда был влюблен и которую люблю до сих пор. Я так в нее влюблен, что, как это часто бывает у влюбленных, не могу думать ни о каких женщинах в мире, кроме нее. Если можно, хотел бы добавить, что, соединившись в моей памяти с женщиной, которую я продолжаю любить (и должен сказать, что она очень красива), эта текущая вода рождает в моей душе ощущение некой сладости, и теперь я, опять-таки как это свойственно влюбленным, переношу сладость, которую испытываю, на воду, благодаря которой ее испытываю: таким образом, я приписываю сладость потоку воды, как если бы это было его свойством. Вот что я хотел сказать и надеюсь, что сумел объясниться». Так говорил бы наш влюбленный, если бы, решив донести до нас бесспорный и вполне понятный смысл, придерживался всех законов избыточности. Мы поймем все, что он говорит, но, быть может, через какое-то время забудем сказанное. Но если этого влюбленного зовут Франческо Петрарка, то, не слишком соблюдая правила обычного построения фразы, прибегая к смелым фигуральным выражениям, упраздняя логические переходы, даже забывая предупредить, что он говорит нам о своем воспоминании (о чем мы можем догадаться только благодаря употреблению прошедшего времени), он скажет: «Воды светлые, свежие, сладостные // Где свои прекрасные члены // Омывала та, кто одна // Мне кажется женщиной». Таким образом, всего в шестнадцати словах ему удается сказать, что, с одной стороны, он просто вспоминает, но, с другой, продолжает любить, и, кроме того, этим преисполненным жизни воспоминанием, которое он выражает в едином возгласе, будто сейчас видит все воочию, он говорит нам, сколь сильна его любовь. Только здесь мы буквально осязаем все неистовство и сладость любви, ощущаем сокрушающую силу воспоминания. Приняв такое сообщение, мы получили огромную информацию о любви Петрарки и о сущности любви вообще. В значении между первым и вторым нет никакой разницы, следовательно, во втором случае единственным элементом, который определил увеличение информации, является неповторимость структурной организации сообщения, непредсказуемость по отношению к системе вероятности и определенная дезорганизация, которая была в нее введена.
Нам легко могут возразить, сказав, что не только рост непредсказуемости придает очарование поэтической речи. Если бы это было так, тогда более поэтичными были бы стихи Буркьелло, которые гласят:
«Жареные телячьи ножки // и румяна в пресном бульоне // гневно спорили в куче переваренной еды, // где речь заходила о поверженных кочешках брокколи». Нет, мы просто хотели сказать: способ {55} необычного использования языка – вот что определило поэтический результат и что использование вероятностей, предусмотренных системой языка, ничего бы нам не дало. Другое дело, конечно, если новизна содержится в самом сообщении, а не в использованных выражениях и не в способе оживлять ставшие привычными чувства: в таком смысле составленное по всем правилам смысловой избыточности радиосообщение о том, что на Рим сбрасывают атомную бомбу, было бы весьма информативно. Однако этот разговор выводит нас за пределы изучения структур языковой системы (а также за пределы эстетики, что лишний раз доказывает: эстетика должна интересоваться не столько тем, что говорится, сколько тем, как это сказано). И потом, если стихи Петрарки сообщают информацию любому, кто способен постичь их смысл, даже и самому Петрарке, сообщение об атомной бомбардировке, напротив, ничего нового не сказало бы пилоту, бомбардировавшему город, и уж тем более – тому, кто слушал бы его во второй раз. Таким образом, мы исследуем возможность передавать информацию, не являющуюся привычным «смыслом», через использование традиционных структур языка, которое противоречит законам вероятности, управляющим им изнутри.
Следовательно, в таком случае информация связывается не с порядком, а с неупорядоченностью, по крайней мере, с определенным не-порядком, который непривычен и который нельзя предугадать. Мы говорили о том, что положительным измерением такой информации – поскольку она отличается от смысла (significato) – является энтропия. Но если энтропия оказывается максимальной неупорядоченностью и внутри нее наблюдается сосуществование всяческих вероятностей и никакой именно, тогда информация, содержащаяся в намеренно организованном сообщении (поэтическом или обычном) предстает лишь весьма своеобразной формой неупорядоченности – неупорядоченности, которая кажется таковой, поскольку берет начало в предшествовавшем ей порядке. Можно ли в этой связи по-прежнему говорить об энтропии?
Вернемся ненадолго к классическому примеру из кинетической теории газов: представим сосуд, наполненный молекулами газа, которые движутся с одинаковой скоростью. Если движение регулируется статистическими законами, энтропия системы очень высока, и – даже если мы можем предсказать общее
