била дрожь.
– Что за наваждение! Этой ночью три четверти времени мне не давал спать пожар. Лихорадка сыграла с вами злую шутку. Да и при чем тут я?
– У меня было время понаблюдать за вами, вы с невероятным напряжением уставились на пламя моей зажигалки, как будто хотели его выпить, исчерпать, словно стремясь объяснить мне, что ему долго не протянуть. Когда вы сейчас зашли сюда, я сразу же вас узнал.
– Да, ваше лицо тоже мне о чем-то говорит. Но мы наверняка сталкивались на лестнице. В любом случае я не какое-нибудь привидение, я не стремлюсь напугать вас и не выслеживаю. На мой взгляд, вы пытаетесь испугать самого себя, рассуждая об эпидемии и заражении.
– Вы не верите в серьезность этой эпидемии?
Я покачал головой.
– Не верите, что я тяжело болен?
– Нет-нет.
Он скорчил что-то вроде гримасы и, резко отбросив простыню, раскрыл передо мной весь свой бок, на котором стали видны красные, с фиолетовым отливом, пятна.
– Хватит ломать комедию, – вскричал я, бросаясь к двери.
– Постойте, – сказал он смиренным тоном. – Еще минуту.
– Что означают эти выходки? Почему вы рассказываете, что я приходил ночью? Это же сплошное лицедейство.
– Шутки больного, очень и очень глупые шутки. Не забывайте, что я практически не сплю, провожу дни без малейшего отдыха: я вне себя, это лихорадка.
– Вас не посещает иногда впечатление, что что-то толкает, бросает вас вперед, что все горит, идет все быстрее и быстрее – и все же недостаточно быстро? Нет, недостаточно быстро!
– Сядьте; вы ходите по кругу, и у меня кружится голова. Нет, я этого не чувствую. Скорее я лежу в могиле или под камнем, не столь важно. Говорят, вы вхожи в правящие круги. Быть может, они считают невыгодным признать, что вдруг объявилась чума и угрожает немалой части страны. Осознайте эти цифры: вчера в одном только этом доме было зафиксировано полсотни серьезных случаев, случаев установленных, подконтрольных; в небога-тых кварталах их уже несколько сотен, может быть тысяча.
– Чума?
– Не в точности, конечно, но для людей это – чума.
– Все это россказни. К тому же сегодня мы располагаем действенными средствами против всех этих инфекций, у нас есть замечательные ученые, которые изобрели новые методы лечения. А еще, истина на самом деле может быть совсем иной: это инсценировка, я слышал, как об этом говорили, – план, чтобы оправдать определенные административные меры. Почему вы утверждаете, что правительство замалчивает эпидемию? Оно отнюдь не стремится обойти ее молчанием; напротив, газеты вовсю ее обсуждают.
– Вас раздражает, что я сомневаюсь в государстве?
– Вы повторяете пересуды, которыми полнится этот район. Это нездоровые идеи, вредные в первую очередь для вас самих.
– Возможно, для государства совсем не на пользу, – сказал он, глядя на меня с беспощадностью больного, – видеть, как чума превращает каждого в отвратительного отщепенца, очаг инфекции; очень неприятно видеть, как каждый дом становится гноящимся логовом, а страну засасывает трясина. Что вы об этом думаете? Вы добропорядочный гражданин?
– Да, я добропорядочный гражданин; я изо всех сил служу государству.
– Ну хорошо, это не про меня: я не добропорядочный гражданин, я подозрителен.
– С чего бы это? Вовсе нет.
– Подозрительна моя болезнь.
– Вы играете словами, – с трудом выдавил я из себя.
– Подойдите поближе, я хочу вам кое-что поведать. – И он схватил меня за рукав огромной влажной ручищей, прикосновение которой я почувствовал через ткань. – Болен ли я на самом деле? – произнес он вполголоса. – Я не отрицаю этого и не утверждаю, я ничего не говорю, это секрет. Но я подозрителен. Вдумайтесь в это. Мне удалось стать подозреваемым. И здесь, теперь, имеются тысячи подозреваемых, людей, от которых государство охраняет себя кордонами, актами насилия, – людей, которые от него ускользают, которых оно более не признает, к которым оно больше не может относиться как ко всем остальным. Мы вне закона.
– Говорите не так быстро. Как вы дошли до таких мыслей, именно этих мыслей? Это извращенная фразеология, за ней не стоит ничего реального. Вы не вне закона, вы – больные. И, напротив, как больными государство именно вами и занимается: выделяет лучших медиков, предоставляет самые современные помещения. Оно могло применить и жесткие гигиенические меры, но всеобщее благо потребовало иного, так лучше для людей.
– Да, оно скрытно, но скрытны и мы. Я был доведен до отчаяния, теперь это отчаяние стало оружием, страшным оружием, камень приподнимается. Чем больше он меня давит, тем сильнее я становлюсь. Да, вы правы, садитесь же на меня, так надо, давайте же.
– Замолчите, – закричал я. – Кто внушил вам эти идеи? Это невозможно: вы нашли их написанными на земле, на стенах, вы крадете их у меня, их искажаете, они не вашего уровня, вы превращаете их в каракули больного. Погодите, – сказал я, – дайте мне прийти в себя. По-моему, что-то подобное я говорил Букксу, что же? о болезни; какая разница. Итак, вы, другие, хотите под предлогом общественного бедствия породить беспорядок и обречь закон на неудачу? Вы собираетесь развивать ваши организации? Диспансер, значит, это обманка? До чего архаично и забавно. Диспансер скоро закроют, ваши организации ликвидируют. Буккс – это хаос, который ведет вас на убой.
– Но больные существуют! – закричал он. – Я сам болен!
– Что? – Я его почти не слушал: что за вид; землистый, мертвенно-бледный; до тошноты. – Что же именно довело вас до отчаяния? Кому какое дело – ваше отчаяние, ваша болезнь? Вы не первый болеете. Вас будут лечить, вы выздоровеете, снова начнете работать. Или же…
– Или же?
– Оставим это. Вы вывели меня из себя своим фиглярством. В конце концов, я тоже болен.
– Мы, может быть, не умрем, – сказал он. – Эта болезнь может разделаться с вами за считаные часы, но иногда она развивается очень медленно. Вы же видите, я разлагаюсь, мы станем как бы землею, будем свободны.
– Хватит, – закричал я, – хватит. Это уже мистицизм какой-то.
Я оттолкнул кого-то на лестнице и бросился вон. На улице я, несомненно, продолжал бежать. Но от запаха дыма у меня быстро перехватило дыхание. Да, пожар. Улица тем не менее была спокойна, дома целы. Я пересек небольшую площадь. На проспекте дышалось легче: в воздухе чувствовалась влага, свежесть деревьев. Меня душило только отсутствие дневного света. С погашенными фонарями этот просторный проспект превращался в туннель, из которого через его концы убегал свет. Посреди проезжей части я налетел на нагромождение больших камней и сваленного в кучу горелого дерева; вывернутая по всей ширине брусчатка создавала своего рода заброшенный карьер, над которым горел огонек фонаря. Я почувствовал, что меня в упор
