И объединение отдельных деяний и поступков в связную цепь приобретает подлинный интерес лишь постольку, поскольку в различных, пестрых приключениях непрестанно обнаруживается одна и та же типическая черта характера изображаемого человека. Идет ли речь об Одиссее или Жиль Блазе — неувядаемая свежесть их приключений обусловливается всё той же человечески-поэтической основой.
Ясно, что при этом решающим моментом является человек, выявление основных черт жизни человека. Нас интересует, как реагируют Одиссей или Жиль Блаз, Молль Фландерс или Дон Кихот на важные события своей жизни, как они преодолевают опасности, трудности, как все шире и глубже сказываются в практике их жизни те характерные черты, которые делают их для нас важными и интересными.
Без этого выявления важных человеческих черт, без этих взаимоотношений между человеком и событиями внешнего мира, вещами, стихиями, общественными учреждениями и т. д. приключения пусты и бессодержательны. Но не нужно забывать, что и без выявления важных и типических человеческих черт каждое действие представляет собой, по меньшей мере, абстрактную схему практики человеческой жизни (хотя бы искаженную и бледную). Поэтому такие абстрактные изображения схематически приключенческих событий, а которых фигурируют лишь схемы людей, все же возбуждают временно известный интерес (рыцарские романы в старину, детективные романы в наше время). В их успехе сказывается одна из глубочайших причин интереса людей к литературе вообще: интерес к богатству и пестроте, к многообразию и изменчивости человеческой жизни. Когда художественная литература той или иной эпохи не умеет дать читателю это сочетание богатой внутренней жизни типических образов данной эпохи с действием — интерес читателя обращается к этим абстрактно-схематическим суррогатам.
Как раз так обстоит дело в литературе второй половины XIX в. В этой литературе наблюдения, описания все сильнее вытесняют это сочетание внутренней жизни и действия.
Флобер, в то время как писал "Мадам Бовари", неоднократно жаловался на то, что его книге не хватает элемента занимательности. Подобные жалобы слышим мы и от многих других крупных писателей нового времени. Эти жалобы подтверждают тот факт, что в значительных романах прошлого изображение интересной личности сочеталось с занимательностью в то время как современное искусство все больше проникается монотонностью и скукой.
Это парадоксальное положение отнюдь не является результатом творческой бесталанности представителей литературы этой эпохи. В течение этого периода было немало чрезвычайно одаренных писателей. Монотонность и скука объясняются принципами их творчества.
Золя решительнейшим образом осуждает изображение Стендалем и Бальзаком исключительных людей и чувств. Вот что он говорит, например, об изображении любви в "Красном и черном":
"Все это совершенно уклоняется от правды повседневности, той правды, с которой мы постоянно сталкиваемся; у психолога-Стендаля мы попадаем в ту же область необычайного, что и у рассказчика Александра Дюма. С точки зрения точной правдивости изображения Жюльен готовит мне не меньше неожиданностей, чем д'Артаньян".
Поль Бурже в своем очерке о литературной деятельности братьев Гонкур очень ясно и четко формулирует этот новый композиционный принцип. Он говорит:
"Самая этимология слова "драма" показывает, что драма это — действие, а действие никогда не может быть хорошим выражением нравов. Для человека характерно не то, что он делает в момент
страсти, в момент жестокого кризиса; для него характерны его повседневные привычки — не кризис, а обычное состояние".
Приведенная выше самокритика композиции Флобера становится до конца понятной лишь в свете этого высказывания Бурже. Флобер смешивает жизнь вообще с по вседневной жизнью рядового буржуа. Само собою разумеется, что этот предрассудок имеет свое социальное основание. Но от этого он не перестает быть предрассудком, не перестает субъективно искажать поэтическое отражение действительности, препятствовать ее адэкватному поэтическому отражению. Флобер борется всю свою жизнь, стараясь выйти из этого заколдованного круга социально-обусловленных предрассудков. Однако, так как он не борется с самыми предрассудками, считая их скорее непоколебимыми объективными фактами, борьба его трагически-бесполезна. Он непрестанно и страстно бранит скуку, низменность и отвратительность тех буржуазных сюжетов, которые ему навязываются. При создании каждого нового буржуазного романа он клянется, что никогда больше не унизится до такой дряни. Но выход он находит в бегстве в область фантастики, эротики. Путь к открытию внутренней поэзии в жизни остается для него, вследствие его предрассудков, закрытым.
Внутренняя поэзия жизни это — поэзия борющихся людей, взаимоотношений людей друг с другом в борьбе, в настоящей, практической жизни. Без этой внутренней поэзии не может существовать настоящий эпос; без нее нельзя придумать такой эпической композиции, которая была бы способна возбуждать, повышать и удерживать интерес читателей. Эпическое искусство-а также, само собой разумеется, и искусство романа — заключается в умении выявить типические, человечески значительные черты общественной жизни данной эпохи. Человек хочет найти в эпической поэзии более четкое, увеличенное отражение своей активности, своей общественной деятельности. Произведение эпического поэта будет тем более увлекательным, чем более общезначимым, чем лучше оно сумеет показать это основное-человека и его практическую жизнь в обществе — не как вымышленный продукт искусства, не как результат виртуозности, а как нечто естественное, не придуманное, а только открытое художником.
Описание как господствующий метод изображения возникает в такие периоды, когда, по социальным причинам, теряется ощущение указанного существенного момента эпической композиции. Описание- писательский суррогат утерянной эпической значимости.
4
Гете требует, чтобы эпическая поэзия смотрела на все изображаемые события, как на прошедшие, закончившиеся — в противовес драматическому действию, которое происходит с е й ч а с. В этом правильном противопоставлении Гете оттеняет стилистическое различие между эпосом и драмой. Драма строится значительно более абстрактно, чем эпос. Драма концентрирует в с е в одном конфликте. Все, что прямо или косвенно не связано с этим конфликтом, не может иметь места в драме, это — нечто мешающее, постороннее. Богатство такого драматурга, как Шекспир, обусловливается многосторонней, богатой концепцией самого конфликта, но в отношении уничтожения всех деталей, не касающихся данного конфликта, между Шекспиром я греками нет принципиального различия.
Цель перенесения эпического действия в прошлое, которого требует Гете, заключается в возможности выбора самого существенного из всего богатства жизни, в изображении этих существенных моментов таким образом, чтобы создалась иллюзия изображения всей жизни, во всей ее многообразной, широкой полноте. Поэтому критерий существенности и несущественности, нужности и ненужности должен быть в эпосе значительно менее строгим, чем в драме; очень отдаленные, косвенные соотношения следует все еще признавать существенными. Но в рамках такого широкого понимания существенного выбор должен быть таким же строгим, как и в драме. Не относящееся к делу я здесь является балластом, тормозит действие, так же как и в драме.
Отбор важнейшего, как в субъективном, так и в объективном мире человека, производит сама жизнь. Эпический поэт, рассказывающий судьбу одного человека или сплетение различных человеческих судеб ретроспективно, исходя из конца их, делает ясным и понятным для читателя этот отбор важнейшего, произведенный самой жизнью. Ретроспективный характер эпоса является для него, таким образом, основным, продиктованным самой действительностью методом художественного упорядочения материала.
Правда, читателю конец еще неизвестен. Он знакомится с бездной деталей, относительная важность, "иерархия" которых ему не всегда и не сразу ясна. В нем возбуждаются известные ожидания, которые по мере развития рассказа усиливаются или опровергаются. Но в этой сложной ткани переплетающихся мотивов читателем руководит всезнающий автор, которому известно 'специфическое значение каждой, неважной самой по себе подробности для окончательного выявления характеров, который оперирует только с деталями, играющими определенную роль в развитии всего действия. Это всезнание автора заставляет читателя чувствовать себя уверенно, как дома, в мире вымысла. Если он и не знает наперед событий, он все же довольно точно представляет себе то направление, по которому они должны будут развиваться в силу их внутренней логики, в силу внутренней необходимости. Он знает о взаимоотношениях, о возможностях развития действующих лиц не все, но, в общем, больше, чем сами эти действующие лица.
