клочок дивана
В лиловой тесноте лежит
И о Стамбуле, о кальяне
Бурьяну тихо говорит
[Шварц 1999: 142].
В более широком смысле помойка могла символизировать тип памяти, противящейся логическому упорядочиванию, но стимулирующий воображение. В стихотворении Б. Херсонского лирический герой сожалеет о неспособности отринуть болезненные воспоминания:
давно бы пора на свалку, но обиду еще хранят
в комоде в ящике Петербурга за подкладкой плаща
сквозь дыру в кармане клапаны сердца трое здоровых ребят
прижали парня, а ну дайте ему леща
[Херсонский 2010] [489].
В повседневной жизни мусор был лишен всякой романтики, он просто вызывал отвращение [490]. Дети еще могли рыться в нем в поисках «сокровищ», но на большинство взрослых помойные баки, набитые вонючими, разлагающимися объедками, производили отталкивающее впечатление [491]. Мусор пытались деликатно сортировать: все, что могло обладать потенциальной ценностью для других, – старые двери и оконные рамы, изношенные свитера, антологии народных былин – выставлялось рядом с мусорным контейнером, а не клалось внутрь [492]. Мусор обычно представлял интерес для социально обделенных слоев: пенсионеров, собиравших и сдававших стеклотару, чтобы как-то сводить концы с концами, а в первую очередь бомжей [493]. То, что можно было легче всего унести, обычно исчезало быстрее всего. Шпонированные диваны советских времен с относительно чистыми подушками в чинный цветочек могли стоять на помойке целыми днями; две шапки из искусственного меха: мужская – коричневая, под бобра, и женская – необычайно яркого изумрудного цвета – исчезли на моих глазах в считаные часы [494].
3.11. Вещи, выложенные как неофициальный сэконд хэнд рядом с мусорными баками, 2007. Обратите внимание на две шапки, которые исчезли практически сразу
В отличие от подъезда, на помойке никто записочек не оставлял. Не было никакой нужды прилагать открытки с аккуратно написанными призывами вроде «Возьмите, пожалуйста» или «Берите это бесплатно» – вроде тех, что писали в Британии или Америке в начале 2000-х [495]. Люди просто забирали вещи. Или, наоборот, не забирали, ведь в постсоветские годы заметно прибавилось мусора, непригодного даже для неофициального «вторичного» использования [496]. Вплоть до конца 1980-х оставленный на ленинградской улице автомобиль мог лишиться всех съемных деталей; не прошло и десяти лет, как обреченные на медленное разрушение брошенные машины стали в городе привычным и печальным зрелищем [497].
Подъезд и двор составляли границу, где «дом» соприкасался с большим миром. Но чувство связи «родного порога» с окружающим дом городом на этой границе не останавливалось.
В своем знаменитом исследовании городской среды основоположник гуманитарной географии И-Фу Туан утверждает, что «улица, где человек живет, является частью его интимного опыта. Единица побольше – квартал, район – уже концепция» [Tuan 1977: 170]. В Ленинграде и Санкт-Петербурге дело обстояло ровно наоборот. Улицы, особенно в новых районах, часто были далеки от «интимности». Свои дворы люди часто знали лучше, чем часть улицы перед подъездом, – особенно если они жили где-то далеко в новом районе. А если дом стоял в глубине двора, прихотливая система нумерации означала, что здание могло формально числиться по улице, к которой не имело пространственного отношения. Мало какие улицы (даже старые) обладали той живописной самодостаточностью амстердамской улицы, которую описывает Э. Соджа, – с ее вытянутыми в линию узенькими домами XVII века, где на каждом этаже аккуратные квартиры, а на первых этажах – специализированные продуктовые магазины, мастерские ремесленников, ателье мод, букинистические и антикварные лавки [Soja 1996: 285–309]. На самых «живописных» петербургских улицах (таких как улица Рубинштейна с ее кафе и ресторанами, или Стремянная с красочными антикварными магазинчиками) крайне не хватало, например, продуктовых магазинов, а владельцы заведений редко «жили при лавке» (если такое вообще случалось). В неординарном, почти бессюжетном документальном фильме В. Косаковского «Тише!» (2003) камера зафиксирована на небольшом отрезке улицы, за которым автор наблюдает из окна квартиры в стандартном доме XIX века. Фиксация крупным планом происходящего на улице воспринимается как «искусство», поскольку педантичное воспроизведение реальности перечеркивается тем фактом, что в обычной жизни никто бы не стал с такой всепоглощающей увлеченностью наблюдать за уличной жизнью [498].
Но микрорайон, где непосредственно обитал петербуржец, оказывал значительное влияние на его жизнь и в практическом, и в эмоциональном плане. «Районы» как административные единицы были в определенной степени абстракцией, в частности, из-за гигантских размеров (до 400 тыс. жителей). Даже бытовые контакты с местными чиновниками чаще всего происходили на уровне микрорайона [499]. К тому же границы районов неоднократно менялись – последняя волна перекраивания границ и переименований случилась 21 марта 1994 года [Юлин 1994]. В результате одни районы получили постсоветские, политически нейтральные названия (Центральный вместо Куйбышевского, Дзержинского и Смольнинского; Адмиралтейский – вместо Октябрьского и Ленинского), а другие сохранили советские коннотации (Калининский, Красногвардейский). Был и ряд районов с изначально несоветскими названиями (Невский – до 1917 года известный как «Невская застава», или Выборгский – на Выборгской стороне).
Как бы то ни было, в большинстве официальных названий районов отсутствовал какой-либо местный колорит – семиотически пустые, они не несли в себе значения «данной местности» [500]. Объясняя, где они живут, люди чаще были склонны использовать названия, связанные с физической географией города, – скажем, «Охта», «Васильевский остров» или «Петроградская сторона». (Иногда могли употребить ласковое уменьшительное – «Васька» или «Петроградка», но люди постарше не одобряли такую привычку, считая ее вульгарной и даже – о ужас! – «московской») [501]. Но главный смысл для местного жителя содержался в названии квартала (или, неофициально, «пятачка»). Названия кварталов иногда отсылали к дореволюционным территориям, когда-то имевшим ярко выраженные характеристики, например, Роты (район за Троице-Измайловским полковым собором) [502]. Таковы и некоторые современные названия, нередко связанные с крупными магистралями или станциями метро. Район вокруг станции «Проспект Просвещения», например, известен как «Просвет», станция «Улица Дыбенко» дала название всему микрорайону и т. д. [503]
То, что жители квартала или микрорайона считали своей территорией, включало в себя множество разнообразных и, возможно, даже противоречащих друг другу понятий: «местоположение» в понимании риэлтора (удобство и престижность конкретного микрорайона), топографию, ландшафт, архитектурные стили и «характер» данного места (человеческий фактор и не только). По сути, людям, живущим в конкретном месте, казалось в нем особенным все.
В советские времена существование таких кварталов не носило никакого административного статуса. В официальной мифологии были запечатлены только официальные же названия районов. На майские и октябрьские праздники в
