1 января 1873 года — вскоре после возвращения Римских-Корсаковых из свадебного путешествия по Швейцарии и Северной Италии — состоялась премьера “Псковитянки”, которая прошла успешно. За множеством дел, как у Бородина, казалось бы, не остается времени на творчество. Но за четверть века будет создано немало опер, да именно опер-сказок: “Майская ночь”, “Снегурочка”, “Ночь перед Рождеством”, “Садко”, “Царская невеста”, “Сказка о царе Салтане…”, “Кащей Бессмертный”, “Сказание о невидимом граде Китеже”, “Золотой петушок”.
Сказка в музыке, опера-сказка, начиная с “Руслана и Людмилы” Глинки, в творчестве Римского-Корсакова получившая столь удивительную интерпретацию и развитие, не случайность, не проявление пристрастия композитора к сказочным мотивам, а глубоко ренессансное явление. Ведь сказка, как и новелла, излюбленный жанр ренессансных эпох; цикл сказок “Тысяча и одна ночь” — это поэтические грезы и раздумья Мусульманского Ренессанса VIII–X веков так же, как и “Декамерон” Боккаччо с циклами новелл других авторов — торжество земных радостей человека, вопреки всевозможным запретам и трагическим коллизиям эпохи с ее порывами к свободе и жизнеутверждением.
Поэмы и сказки Пушкина, повести Гоголя и выразили это ренессансное миросозерцание, в котором, вопреки христианской аскезе (как мусульманской в мире ислама), проявляется вековечное язычество с его страхами перед темными силами и веселым торжеством света, весны и красоты.
Оперы на исторические сюжеты — это всегда трагедия, таков характер исторических событий; опера на мифологические сюжеты — тоже, ибо миф — это всегда трагедия, такова сущность бытия. Но именно в условиях осознания высокого трагизма бытия рождается сказка, поскольку у человечества неистребима вера в чудесное, помимо религиозной веры, которая в эпохи расцвета мысли и искусства подвергается сомнению, насмешке и даже отрицанию.
Но сказка — это для детей; сказка как музыкальная драма на сцене — это новый жанр, в котором проступает синтез искусств — поэзии, музыки, живописи и театра, да при этом действе участвуют гениальные музыканты, художники, артисты, — при постановке в Частной опере Мамонтова “Садко”, к примеру, или “Царской невесты”, это Римский-Корсаков, Рахманинов, Васнецов, Коровин, Серов, Врубель, Шаляпин, Забела, — что же это такое?! Это то редчайшее и высшее, что нельзя иначе воспринимать как ренессансное явление, да в его высочайших взлетах.
Зарождение и блистательное развитие новой русской музыки в XIX веке завершает Петр Ильич Чайковский (1840–1893), воплощение чистой классики, столь же русской, сколь и мировой. Композитор рассказал о себе в письмах-воспоминаниях, письмах-дневниках, статьях полнее и лучше, чем кто-либо, и я здесь ограничусь рядом выписок, ибо новый взгляд на Чайковского как на величайшее ренессансное явление не может вызвать ни у кого ни тени сомнения.
“Мои склонности к музыке проявились в 4 года. Мать, заметив, что я испытываю самую большую радость, слушая музыку, пригласила учительницу музыки, — вспоминал Чайковский. — Я начал сочинять с тех пор, как узнал музыку”.
Уникальная одаренность проявляется и в выборе ориентиров. “Мне было шестнадцать лет, когда я услышал впервые “Дон-Жуана” Моцарта. До тех пор я знал только итальянскую оперу… Музыка “Дон-Жуана” была первой музыкой, произведшей на меня потрясающее впечатление. Через нее я проник в тот мир художественной красоты, где витают только величайшие гении. Тем, что я посвятил свою жизнь музыке, я был обязан Моцарту. Он дал первый толчок моим музыкальным силам, он заставил меня полюбить музыку больше всего на свете… Такою же случайностью я объясняю то, что из всех существующих опер после “Дон-Жуана” я наиболее люблю “Жизнь за царя”, именно “Жизнь за царя”, а не “Руслана”!”
Речь о счастливой случайности, которая определяет призвание и природу дарования гения. Классика вырастает только из высочайшей классики.
По окончании Петербургской консерватории (у Антона Рубинштейна) Чайковский по приглашению Николая Рубинштейна становится профессором композиции в Московской консерватории. Но всякую должность он выносит с трудом.
“Среди моих опер наибольший успех имел “Евгений Онегин” в Петербурге; в течение 7 лет считалось, что эта опера, лишенная драматического интереса, не может быть поставлена на большой сцене. В общем итоге Петербург доставил мне много счастливых минут и сладостное сознание настоящего успеха. Не знаю, что будет дальше, но, судя по четырем блестящим первым представлениям, мой “Онегин” нравится петербургской публике и имеет настоящий успех, чего, признаться, я и не ожидал”, - писал Чайковский в 1884 году, когда с грустью раздумывал, что “ничего совершенного, образцового” еще не создал, а уже 44 года, между тем как пришла слава. Чайковский, с трудом исполнявший какие-либо общественные обязанности из-за неуверенности в себе, застенчивости, а скорее постоянной внутренней сосредоточенности, в 47 лет неожиданно открыл в себе дирижера.
“Через полтора месяца после того, как опыт доказал, что я обладаю достаточными силами для управления оркестром в опере, мне пришлось испытать себя и на концертной эстраде. 5 марта 1887 года в Петербурге в Дворянском собрании состоялся концерт Филармонического общества, программа которого была составлена исключительно из моих произведений, причем исполнением их я дирижировал сам. И этот опыт увенчался успехом. В самом концерте я, конечно, перед выходом волновался сильно, но это уже не был страх, а скорее предвкушение того глубокого художественного восторга, которое испытывает автор, стоящий во главе превосходного оркестра, с любовью и увлечением исполняющего его произведения”.
Дирижерский дебют композитора приветствовался всеми и сыграл большую роль в пропаганде русской музыки в Европе и даже в США, где он выступал с концертами все с большим и большим успехом. Именно с Чайковским как композитором и дирижером связано начало мировой славы новой русской музыки, и она лишь ширилась в течение всего XX века, как слава русской литературы, влияние которой на развитие литератур Запада и Востока было преобладающим, чему есть объяснение, столь важное для самосознания русских людей и русской культуры.
Явление Чехова удивительно даже рядом с Львом Толстым и Достоевским, масштабно гениальными художниками слова и мысли. Лев Толстой — полный представитель дворянской культуры как в чисто жизненном плане, так и в творчестве и в исканиях в условиях распада этой культуры, выразителем которого и выступил Достоевский; таков его князь Мышкин, больное дитя угасающей культуры, таковы все его персонажи, незаконнорожденные дети дворян, маргинальные личности.
Явление Чехова в конце классической эпохи русской литературы столь же знаменательно, как явление Ломоносова, крестьянского сына из северной окраины Российского государства. Дед Чехова был крепостным, отец его тоже, но выбившийся в купцы, владельца мелкой лавки, который то ли по склонности, то ли по какой-то выгоде создал церковный хор, и дети его с малых лет служили в лавке в будни и пели в церкви в праздники, что отдает осенью Средневековья или ранней весной Возрождения.
Чехов вспоминал: “… когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио “Да исправится” или же “Архангельский глас”, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками”.
В лавке было не веселее, где дети проводили время и после занятий зимой, и “золотые дни гимназических каникул”. В довершение всех этих испытаний, но, может быть, к счастью, отец разорился и тайно (от кредиторов) уехал в Москву, куда перебралась вся семья, кроме Антона, который один, перебиваясь уроками, почти три года еще доучивался в гимназии, чтобы затем поступить в Московский университет.
Однажды Чехов, не любивший говорить о себе, как бы обмолвился в письме к А.С.Суворину: “Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…”
Это не автобиографическое признание, а сюжет, который вполне отражал и жизненный путь адресата писателя, но куда существеннее, это сюжет, можно сказать, и из жизни Ломоносова, и целых поколений русских людей, которые в условиях ренессансных явлений русской жизни, вопреки феодальной реакции, поднимались к свету с сознанием, что в их жилах “течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая”. Это и есть возрожденческий порыв к новой жизни, и кого он коснулся, тот уже не раб, будь он и в цепях. Потому и ширилось освободительное движение в России в течение всего XIX века, находя выход прежде всего в сфере искусства и мысли.
