Ознакомительная версия.
– Тю! – крикнул он, – бачь, Петро: офицер. – Вид у него при этом был такой, словно внезапно он, охотник, при самой дороге увидел зайца.
<…>
Достаточно погнать человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт. По-волчьи обернувшись на угонке на углу Мало-Провальной улицы, Турбин увидал, как черная дырка сзади оделась совершенно круглым и бледным огнем, и, наддав ходу, он свернул в Мало-Провальную, второй раз за эти пять минут резко повернув свою жизнь.
<…>
До излома самой фантастической улицы в мире Турбин все же дорвался, исчез за поворотом, и ненадолго получил облегчение. Дальше безнадежно: глуха запертая решетка, вон, ворота громады заперты, вон, заперто… Он вспомнил веселую дурацкую пословицу: “Не теряйте, куме, силы, опускайтеся на дно”.
И тут увидал ее в самый момент чуда, в черной мшистой стене, ограждавшей наглухо смежный узор деревьев в саду. Она наполовину провалилась в эту стену и, как в мелодраме, простирая руки, сияя огромнейшими от ужаса глазами, прокричала:
– Офицер! Сюда! Сюда…»
Обратите внимание, что помимо враждебного двойника «с монгольскими раскосыми глазами» здесь есть и двойник-помощник – «мудрый серый волк», в которого герой превращается (в сказке такой волк подчас является герою и оказывает помощь).
Мы не раз уже говорили о том, что где звериный двойник, там обычно и жертвенный нож. В сцене погони ножом хочет стать сам герой («превратиться бы в лезвие ножа»). При появлении Лариосика сразу возникают и ножницы (которыми он вспарывает подкладку френча и вытаскивает деньги на свое содержание), и нож («ножичек, сверлящий в легком» – боль, которую испытывает раненый Алексей Турбин). Но наиболее убедительно и красиво возникает меч:
«На сером лице Лариосика стрелки показывали в три часа дня высший подъем и силу – ровно двенадцать. Обе стрелки сошлись на полудне, слиплись и торчали вверх, как острие меча. Происходило это потому, что после катастрофы, потрясшей Лариосикову нежную душу в Житомире, после страшного одиннадцатидневного путешествия в санитарном поезде и сильных ощущений Лариосику чрезвычайно понравилось в жилище у Турбиных. Чем именно – Лариосик пока не мог бы этого объяснить, потому что и сам себе этого не уяснил точно».
*«Но в жилище вместе с сумерками надвигалась все более и более печаль. Поэтому часы не били двенадцать раз, стояли молча стрелки и были похожи на сверкающий меч, обернутый в траурный флаг».
Меч мы встречаем и в последних словах романа:
«Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла – слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
Вместо послесловия. Брат-поленце, или Смена аспекта
В одной из книг Леви-Брюля (не помню, в которой) рассказывается следующая трогательная история. Передается рассказ миссионера и врача, жившего в одном из первобытных (в смысле: не затронутых цивилизацией) племен. К нему как-то пришел лечиться один пожилой мужчина, неся с собой поленце. Поленце это (очищенное от коры) было удивительно отшлифовано, отполировано – руками того мужчины, который таскал его с собой всю жизнь. И это был его брат-близнец. Дело в том, что когда один из близнецов умирает, то другому дают поленце. И тогда умерший близнец продолжает жить в этом поленце. А если так не сделать, то умрет и второй, поскольку он без первого неполный, лишь половинка человека.
И вот тот пожилой мужчина очень плохо себя чувствовал – и физически, и морально, взял у миссионера лекарства – для себя и для брата-поленца, ушел. А поленце забыл. Пришел к себе домой и умер.
Представьте себе, что вы – тот миссионер. Или просто врач, современный, цивилизованный человек. Конечно же, вы не скажете тому мужчине с поленцем: «Это все глупости, что тебе говорят соплеменники, выбрось поленце, это всего лишь кусок дерева, а никакой не брат». Почему не скажете? Только ли потому, что вы хорошо воспитаны и уважаете чужую веру, толерантны, хотя умом понимаете, что это предрассудок, суеверие, мракобесие? Или потому, что вы сочувствуете тому человеку и понимаете, что это действительно его брат? Мне это представляется основным вопросом философии: является поленце братом или не является?
Когда художник создает произведение искусства, он придумывает или находит? Изобретает или открывает? Видимо, и то, и другое. И изобретает, и открывает. Микеланджело говорил, что он берет кусок мрамора и убирает все лишнее – только и всего. Так получается скульптура. Тут он подчеркивает момент открытия, находки. Поленце является братом, человек не создает это своими чувствами, а просто понимает, получает извне. А вот другой скульптор, Роден, только смеялся, когда поэт Рильке (работавший у него какое-то время секретарем и написавший о Родене книгу) говорил ему о вдохновении. «Никакого вдохновения, только работа». То есть: в поленце нет никакого брата, брат создается. (И Рильке смешно замечает: «И тут я понял, что Роден вообще не знает, что такое отсутствие вдохновения»). Роден тут подчеркивает момент изобретения, придумки. Но в искусстве есть оба этих момента. Если бы художник только изобретал, это было бы чистым своеволием, если бы только открывал, безволием, подобным безволию медиума. Ни то, ни другое в искусстве не работает.
Стендаль в книге «О любви» пишет, что, когда мы любим, мы придаем, придумываем прекрасные, милые качества тому, кого любим. Это все равно что опустить веточку в Мертвое море, а через какое-то время достать: она обрастет солями и станет белой и красивой, как кристалл. Правда, Стендаль на Мертвом море не экспериментировал, он пишет о соляных копях Зальцбурга:
«Нам доставляет удовольствие украшать тысячью совершенств женщину, в любви которой мы уверены; мы с бесконечной радостью перебираем подробности нашего блаженства. Это сводится к тому, что мы преувеличиваем великолепное достояние, которое упало нам с неба, которого мы еще не знаем и в обладании которым мы уверены.
Дайте поработать уму влюбленного в течение двадцати четырех часов, и вот что вы увидите.
В соляных копях Зальцбурга в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать».
Вы согласны с этим? Или же, когда мы любим, мы не придумываем, а открываем милые качества в любимом человеке? Но если я только открываю, то почему, скажем, мой соперник открывает другое, видит в том же человеке прекрасное по-своему? Очевидно, что и прав Стендаль, и не прав.
Об этом, в частности, говорит эмблема ян-инь: и то, и другое. Ян – изобретение, инь – открытие.
Герман Мелвилл в романе «Моби Дик, или Белый кит» пишет:
«И все это сливается с ощущением таинственности в твоей душе, и вымысел встречается с действительностью, и, взаимно проницая друг друга, они образуют одно нерасторжимое целое».
Поленце является и куском дерева, и братом-близнецом. Я серьезно говорю, хотя и шучу.
Февраль – август 2014 года, Москваwww.franklang.ruUrpflanze – архетипическое растение: «прарастение».
Уран – древнегреческий бог неба.
Гея – древнегреческая богиня земли, супруга Урана.
Здесь имеется в виду Кронос – сын Урана и Геи, после победы над отцом – верховный бог, правитель Олимпа.
Эриннии – древнегреческие богини мести. В римской мифологии им соответствуют фурии.
Перевод В. В. Вересаева.
Текст даю в дословном переводе.
Прекрасный вид из этого окна (итал.)
Изида (Исида) – первоначально египетская богиня, олицетворяющая плодородие Нильской долины, позднее – также богиня Луны. С распространением ее культа за пределы Египта ее постепенно отождествляют с самыми разнообразными божествами, и, наконец, в глазах своих многочисленных почитателей она становится верховной владычицей всего сущего. (Комментарий, как и сам текст, взят из издания романа в серии «Литературные памятники» 1956 года).
Ознакомительная версия.
