Сьюзан Джордж не отождествляет “рынок” с “капитализмом”: “„Рынки“ и капитализм не идентичны друг другу: рынки могут существовать и существуют без капитализма (хотя обратное неверно)” (с. 85), — и видит возможность баланса между рынком и обществом на основе формирования “гражданского общества”, способного отстаивать свои экономические и социальные интересы, регулируя налогообложение сделок ТНК — также на транснациональном уровне1. Если не отождествлять рыночную экономику и капиталистические отношения, то каким должен стать этот “новый” рынок? Автор “Доклада Лугано” открыто говорит о том, что так как мы не имеем возможность прекратить существование ВТО и подобных ей организаций, то необходимо нажать на систему там, где мы вообще видим возможность каких-либо изменений2. Возможно ли тогда говорить о “новом” рынке в существующей капиталистической системе, не исключающей, впрочем, идею всеобщего благосостояния?
Более того, эти “новые” рыночные отношения с помощью экономического принуждения и контроля над ТНК — который, как пишет Сьюзан Джордж, возможен даже с помощью потребления (с. 280) — возможны лишь в странах “первого мира”, — точно так же, как сама политика потребления и формирования спроса и предложения (и об этой экономической “ущемленности” стран “третьего мира” в отношении политики спроса и предложения пишет сама Сьюзан Джордж).
Страны “третьего мира” остаются не у дел? — Автор “Доклада Лугано” не дает нам ответа на этот вопрос.
И если в самом “Докладе” Сьюзан Джордж говорит об идеологии “свободы выбора” для стран “третьего мира” как об одной из методик действия для Сторон-Заказчиков, то в “Приложении” к “Докладу” она отстаивает интересы “третьего мира” под знаменами той же самой идеологемы… Разумеется, отстаивая интересы “непричастных”, Сьюзан Джордж говорит не о сложении ответственности с “первого мира”, а, напротив, о его самоорганизации и организации процесса, альтернативного глобализации рыночной экономики. Но похоже, что “третий мир” в этом процессе не должен и не сможет сыграть первую роль. Ему вообще не придется выбирать — роль статиста ролью не назовешь…
Доклад о сохранении капитализма в XXI веке заканчивается словами: “И уж конечно, вы не выберете мир, подчиняющийся логике “Доклада Лугано”. Выбор есть”.
Прочесть книгу Сьюзан Джордж — насущная необходимость для каждого более или менее просвещенного читателя, тем более что это чтение, благодаря систематизированности материала и простоте изложения, по силам каждому. А вот что касается хваленой свободы выбора, то остается только надеяться, что в XXI веке она выйдет из программных документов эпохи глобальной рыночной экономики на улицы и площади больших и малых городов.
1 Подробнее об этом см. интервью С. Джордж: http://demoscope.ru/weekly/2005/0227/gazeta011.php:
2 Подробнее об этом см. интервью С. Джордж: “Another World is Possible, If…” // Open Democracy, 13 october 2004; http://www.tni.org/george
Иван Жданов. Воздух и ветер. Валерий Шубинский
Сочинения и фотографии. М.: Русский Гулливер, 2006. 176 с. Тираж 500 экз.
Появление в печати сперва, в конце 1970-х, подборок, а чуть позже, в 1982 году, и первой книги Ивана Жданова “Портрет” было сенсацией. Сенсацией, отчасти связанной с обстоятельствами эпохи: дело было не столько в том, что “так больше никто не пишет”, сколько в том, что “такого не печатают”. Книга явно не укладывалась ни в одну из разрешенных стилистик, список которых не обновлялся уже лет двадцать, если не считать “патриотического сюрреализма” Юрия Кузнецова и его подражателей, допущенного на исходе 1960-х годов. Были еще Тарковский и Соснора, которым позволяли печатать явно несоветские по художественному строю стихи, но оба они публиковались давно, со времен оттепели, молодым же с такими стихами путь к Гуттенбергу был, как правило, заказан.
И все-таки стихи Жданова не просто привлекали внимание как нарушение конвенций или как знак их расширения (немедленно было сконструировано новое литературное направление, с пышными названиями — “метареализм”, “метаметафоризм”….). Их внутренняя музыкальность захватывала, подчиняла себе читательское дыхание, настраивала его на собственную волну. Это была на редкость прямая по внутреннему ходу, бесстыдно-стремительная лирика — но и провоцирующе (с учетом вкусов того времени) безличная, суггестивная, не содержащая никакой информации “о времени и о себе”.
Сейчас, перечитывая стихи тех (1968—1982) лет, включенные в “Воздух и ветер”, видишь в них некое противоречие, не стирающееся с взрослением поэта: двадцатилетний студент Барнаульского пединститута Жданов как поэт практически неотличим от себя же тридцатилетнего, вошедшего в столичный литературный бомонд.
С одной стороны — суггестивные вещи, такие, как “Взгляд” или “Рапсодия батареи отопительной системы”, с их разнонаправленно-текучими образами, с мандельштамовскими языковыми ходами и эффектной пластикой:
…От рощ, иссеченных в табачном кристалле кафе,
внебрачные реки, давясь отопительным пивом,
в свои батареи уводят чугунным напевом
глухого Орфея, и кажется пьяным Орфей.
Я ввинчен в кружение вод, у меня впереди
чугунные русла и роза в цветочной груди.
Лицо во вселенной срывает с резьбы небосвод.
Пурпур объявлен — роза придет!..
С другой — лирика беззащитной прозрачности, буквально скользящая по кромке банальности — и все же не переступающая ее:
…И этот угол отсыревший,
и шум листвы полуистлевшей
не в темноте, а в нас живут.
Мы только помним, мы не видим,
мы и святого не обидим,
нас только тени здесь поймут.
В нас только прошлое осталось,
ты не со мною целовалась.
Тебе страшней — и ты легка.
Твои слова тебя жалеют.
И не во тьме, во мне белеют
твое лицо, твоя рука…
Разумеется, именно стихи второго типа требуют большей культуры, потому что вернуть потускневшие слова в сферу живого чувства и живой речи можно только очень тонким стилистическим ходом. В данном случае две строфы ведет за собой одна чуть “странная” строчка —“мы и святого не обидим”.
Для Жданова эта задача оказалась принципиальной в связи с его своеобразным эстетическим фундаментализмом. При видимой принадлежности к “левому” литературному лагерю его внутренняя позиция всегда была глубоко консервативна. Небольшие заметки эссеистического жанра, включенные в новую книгу (своего рода философский дневник), хорошо это демонстрируют. Жданов предельно серьезен, ему чуждо то, что англичане называют wit. Для него s, и он принципиально не делает разницы между плоскими шуточками Иртеньевых и Кибировых и полным глубины и трагизма метафизическим юмором Донна и Элиота, обэриутов и Бродского. Соответственно и язык многих его стихов — не сниженный, не бытовой, но и не архаизированный, не стилизованный: это кажущаяся ныне несколько аморфной и условной базовая лексика “высокой поэзии”, очищенная от примет конкретной эпохи и школы. Кажущаяся… — написал я, но в том-то и дело, что при чтении раннего Жданова такого ощущения не возникает. Его возвышенно-серьезное отношение к первым и главным смыслам слов передается читателю. И напротив, когда он, следуя моде и соперничая с товарищами по группе метареалистов, Еременко и Парщиковым, начинал говорить о метафизических материях “современным”, технократическим языком, получалось куда слабее:
…Он зажигает буровую фару,
коронки рвут рельефную фанеру.
Подкрашен воздух. Скважины простерты
от клеток до бесцветного пласта
высоковольтных хромосом Христа…
В сущности, Жданов — поэт, сознательно ориентированный на мэйнстрим, на главную линию отечественной и мировой культуры, в отличие от некоторых из своих сверстников, сделавших предметом эстетического осмысления неосуществленные возможности, парадоксы, маргинальные течения, события, мысли. Но выстраиваемый по его стихам образ этой главной линии своеобычен. Православие и вообще церковное христианство здесь присутствует лишь как источник обрядности. Дохристианское наследие также кажется мертвым:
…Нам не вернуть языческих времен,
спят идолы, измазанные кровью.
И если бродят среди нас они с любовью,
то это идолы отечества ворон.
Есть лишь абстрактная “вера”, и есть индивидуальная мифология, персонажи которой (например, Иуда) явно не во всем тождественны своим библейским и общемифологическим тезкам. Нет почти ничего исторического, социального, почти нет конкретных культурных артефактов. Есть природа, постоянно переходящая в рукотворный, очеловеченный мир, обменивающаяся с ним кровью и признаками. Метафоры, метаметафоры, метонимии и прочие тропы лишь словесно выражают эту текучесть реальности. Время здесь, по существу, не идет, а вымышленное и условное настоящее, не успев стать прошлым, делается мифом:
