не о чем. Но ты это папа говори, а не мне. Он плачет и стонет, и нас этим губит. Отчего он в Никольском (Обольянове. — В. Н.) не плачет над Олсуфьевыми, и собой и тобой? Разве не та же, но еще более богатая жизнь и там, и по всему миру?»
[138]. В доброй, дружественной семье Олсуфьевых Л. Н. Толстой действительно быстро обрел душевное равновесие. Уже 27 декабря он пишет жене: «Не для успокоения тебе говорю, а искренне я понял, как я много виноват; и как только я понял это и особенно выдернул из души всякие выдуманные укоризны и восстановил любовь… к тебе… так мне стало хорошо и будет хорошо, независимо от всех внешних условий»
[139].
Через год в январе 1887 года Л. Н. Толстой вновь вместе с Татьяной Львовной приезжают в Обольяново. Он работает над повестью «Ходите в свете, пока есть свет» (не закончена). 7 января при большом собрании публики из местной интеллигенции состоялось чтение тогда еще запрещенной пьесы «Власть тьмы», вызвавшее бурю восторга и негодования против цензуры. Несколько дней спустя Л. Н. Толстой писал Софье Андреевне, что один из работников в усадьбе — «живой Митрич».
Затем последовал перерыв на восемь лет до января 1895 года. Этому приезду предшествовала очередная домашняя буря. Перед Новым годом Л. Н. Толстой сфотографировался вместе с Чертковым, Бирюковым, Горбуновым-Посадовым и др. Софья Андреевна обиделась, что ее не пригласили, и из ревности к Черткову выкупила у фотографа как снимок, так и негативы, и уничтожила их. Отзвуки этого скандала можно найти в дневнике Л. Н. Толстого рядом с мыслями о жизни, о народе, о собственных трудах:
«3 января 1895. Никольское. Олсуфьевы. Поехали, как предполагалось, 1-го. Я до последнего часа работал над „Хозяином и работником“. Стало порядочно по художественности, но по содержанию еще слабо. История с фотографией очень грустная. Все они оскорблены. Я написал письмо Черткову. Мне и перед этим нездоровилось, я поехал и нездоровый и слабый. Приехали прекрасно. На другой день и нынче ничего не делал — читал, гулял, спал. Вчера был оживленный спор о православии. Вся неясность понимания происходит оттого, что люди не признают того, что жизнь есть участие в совершенствовании себя и жизни. Быть лучше и улучшать жизнь…
6 января… Я совершенно здоров… Третьего дня вечером читал свой рассказ. Нехорошо. Нет характера ни того, ни другого. Теперь знаю, что делать… Жизнь истинная — в движении вперед, в улучшении себя и улучшении жизни мира через улучшение других людей…» [140].
В работе над рассказом отцу помогала Т. Л. Толстая. Каждый вечер ей вручалась тетрадь с многочисленными помарками, добавлениями на полях, знаками переноса; она переписывала в другую тетрадь, которая возвращалась к ней через день в таком же исчерканном виде. Некоторые места были переписаны до пяти раз. Все вечера у Татьяны Львовны были заняты. Л. Н. Толстой пробыл в Обольянове до 18 января.
С Олсуфьевыми поддерживали близкие отношения соседи — владельцы знаменитой усадьбы Ольгово Апраксины. Они были в Обольянове частыми гостями. Надо сказать, что Апраксины вносили в атмосферу олсуфьевского дома полный условностей тон большого света, ему чуждый. Л. Н. Толстой во время одной из своих прогулок забрел в Ольгово (он уже приезжал туда в сентябре 1867 года, собирая материалы для «Войны и мира»). Но у Апраксиных прислуга была вымуштрована и писателя даже не пустили в дом, ибо хозяин в эти часы обычно никого не принимал. Л. Н. Толстой не был обидчив; оставив записку, он отправился обратно. Узнав о его приходе, Апраксин впал в бешенство. Он разбранил прислугу за то, что ему сразу же не доложили, и послал вслед писателю людей с извинениями и просьбой вернуться. Однако тот был уже слишком далеко и не захотел поворачивать обратно. В Ольгово он вновь пришел через пару дней в сопровождении художника Нерадовского. Последний вспоминает: «Апраксины… производили впечатление какого-то странного пережитка. Держали они себя с большой важностью и недоступностью. Но, несмотря на всю изысканность и внешний лоск, в них было много комического… Большая, подтянутая фигура Апраксина с высоко поднятой головой и в штатском платье обличала в нем военную выправку, а лицо его совсем не запомнилось, в памяти остались его нафабренные усы, торчащие у него, как проволоки, и зачёсанные на висок волосы… И только… Лев Николаевич вернулся из Ольгова и восхищался Апраксиными. Как художник, он прямо-таки смаковал этих типичных представителей старого барства.
— Люблю такие цельные натуры — говорил Лев Николаевич, делясь своими впечатлениями, — какие крепкие люди!
В „Воскресении“ он, между прочим, наделил чертами Апраксиной даму, которая рассуждает, жестикулируя руками, не отделяя локтей от туловища, но добавил ей особенность другой светской дамы, — обычное положение которой было лежание на кушетке» [141].
На это время приходится наибольшее сближение Л. Н. Толстого с Олсуфьевыми. Он приезжал вновь в мае 1895 года, феврале 1896 года, январе 1897 года. Первая из дат совпадает с интенсивной работой над «коневской повестью» (так в дневнике Л. H. Толстого именуется только что упомянутое «Воскресение»; напомним, что роман вырос из судебного дела, о котором писателю рассказал известный юрист А. Ф. Кони).
Последний раз Л. Н. Толстой оставался в Обольянове более месяца (с 31 января по 3 марта). Главным предметом его размышлений были эстетические проблемы; плодом их явился трактат «Что такое искусство?». 1 марта писатель набросал в дневнике психологический портрет владельца Обольянова: «Думал об Адаме Васильевиче (Олсуфьеве. — В. Н.), как типе для драмы — добродушном, балованном, любящем наслаждения, но хорошем и не могущем вместить радикальные нравственные требования» [142]. Несколько ранее — 21 февраля — приезжали известные московские музыканты братья Конюсы (рояль и скрипка). Вечерний концерт произвел сильное впечатление. Великий писатель не скрывал, что для него музыка — любимейшее из искусств, никогда не оставлявшее равнодушным, трогавшее до слез, хотя, подчас, и тяготившее душу.
Родственница Олсуфьевых М. Ф. Мейендорф приводит характерное высказывание Л. Н. Толстого, перекликающееся с мыслями, изложенными в трактате. Он «любил подойти к инструменту, открыть легкие ноты, партитуру какой-нибудь оперы и, что называется, побренчать. Иногда он предлагал кому-нибудь… поиграть в четыре руки. Он как-то сказал:
— Основание горы широко. Широк и слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но всё же не так много, как первых, количество их изобразится средней частью горы. Далее идут Бах, Вагнер; круг их ценителей еще уже, как и уже верхняя часть
