«А девичья честь? — спросила я, меняя тему разговора. — В деревне ее оберегают так же строго, как в городах?» — «В теории — да,— сказал поэт,— однако бывает всякое. Крестьяне обычно весьма философски к этому относятся. Не так давно у меня самого на ферме был случай. Приходит ко мне как-то утром старший работник, и видно, что душа у него не на месте. А я тогда только что вернулся из Севильи. Гадаю, что такого ужасного в мое отсутствие могло произойти. Наконец он решился: “Это из-за Мерседес”. Так зовут его дочь, симпатичную девушку. Я знаю ее с тех пор, когда она под стол пешком ходила. О, при других обстоятельствах она бы могла меня соблазнить. Но, как бы там ни было, я всегда — на правах, можно сказать, родственника — интересовался ею. Думаю, с моей стороны не будет большим нахальством полагать, что и она питала ко мне расположение.— Дон Жуан средних лет загадочно улыбнулся и погладил гвоздику у себя в петлице.— Работник твердил: “То, что я скажу, будет ударом для вас, сеньор. Это и для нас был страшный удар. Я бы никогда, никогда этому не поверил....” Уже начиная выходить из себя, я воскликнул: “Да что случилось?” Мне на минуту пришло в голову, что девушка вышла замуж “на иберийский манер”. Работник покраснел,— он и в самом деле был встревожен,— и сказал: “Ведь говорил же я ей, что вы очень, очень рассердитесь. Случилось то, сеньор, что моя Мерседес беременна”. Я был поражен. Я знал, что она гуляет с парнем с соседней фермы. Они были novios, но вели себя благоразумно, как это у нас обычно бывает. Меня изумлял не столько сам факт, что она забеременела, сколько то, как это вообще могло произойти, потому что за Мерседес всегда очень бдительно следили. Я сказал: “Ну, Антонио, вы же знаете, что такое случается. Нам следует быть терпимыми. В конце концов, ведь они же были novios, разве нет?” Антонио кивнул: “Значит, сеньор не очень сердится? Но я все равно должен просить прощения. Этого не должно было случиться — по крайней мере на вашей ферме”. Я, стараясь не улыбнуться, сказал: “Мы должны все приготовить для свадьбы, и чем скорее, тем лучше”. Работник сглотнул слезы: “Вы очень добры, сеньор. Да, конечно, мы должны готовиться, но Мерседес придется надеть юбку в складку... Я так сожалею об этом, так сожалею, сеньор”.
Должен вам объяснить,— прервал поэт свой рассказ, заметив на моем лице недоумение,— что девушке, которая до свадьбы вступила в близкие отношения со своим novio, полагается идти к венцу в складчатой юбке.— Я вспомнила лагартерские букеты и поняла, что это публичное признание в нарушении общественных условностей, похоже, является в крестьянской среде неписаным законом. В какое смущение, должно быть, это приводит врачующихся!
“Пришлите Мерседес ко мне,— сказал я работнику,— я хочу, чтобы она знала, что я не сержусь, хотя вначале я, как положено, буду с ней немного суровым. А, да все равно, сделанного не воротишь. Ну, не берите в голову, Антонио, вы просто немного раньше станете дедушкой, только и всего!”
В итоге Мерседес пришла и постучалась в мою дверь. Я никогда еще не видел ее такой цветущей, такой скромной, такой невинной и такой до безумия соблазнительной. Я заметил также, поскольку мне сообщили о случившемся, что она несколько полнее, чем положено в ее возрасте. Я охотно успокоил ее и сказал, что хочу, чтобы у нее была красивая свадьба. Затем, напустив на себя суровость, добавил: “Но, Мерседес, скажи мне вот что: твои родители очень хорошо за тобой следили. Я знаю, что они — религиозные и богобоязненные люди; как такое могло случиться? Как ты могла допустить, чтобы совершился этот грех?” Мерседес покраснела: “Вот как это вышло, сеньор: мы с Хосе договорились встречаться каждый вечер в восемь часов у колодца, что в верхнем конце кукурузного поля. Я долго не уступала ему, сеньор. Но потом, однажды вечером — это было позже, чем обычно, и в поле так сильно пахло болотной мятой... на меня что-то нашло... я будто потеряла сознание. Это все болотная мята, сеньор, уверяю вас!” С тех пор я гадаю, есть ли доля правды в ее словах и использовалась ли когда-нибудь болотная мята{161} в качестве афродизиака? Если вы, когда вернетесь в Англию, найдете какие-нибудь сведения об этом растении, пожалуйста, дайте мне знать».
Вечером мы бродили по деревне, расположенной несколько поодаль от фермы поэта. Он показал мне тщательно выбеленный дом, где он жил, когда был ребенком; взгляд его с нежностью скользил взад-вперед по узкой немощеной улочке. «На этой улице я в первый и последний раз видел андалусскую pantasma[142]. Не знаю, верят ли еще люди в их существование. Может быть, и верят. Мне про них рассказывала моя няня, Кармен. Мне тогда, должно быть, было лет семь, и я был очень впечатлительным. Никогда не забуду, как однажды ночью няня тихонько выскользнула из постели — она спала со мной — и встала у окна. Я проснулся, испугался и прошептал: “Кармен, ты что?”, но она повелительным жестом заставила меня замолчать и продолжала напряженно всматриваться в темноту. Она явно ждала, когда мимо пройдет кто-то или что-то,— но что? Я чувствовал, что мое сердце вот-вот выскочит из груди. Ощущение чего-то надвигающегося было почта невыносимым. Через несколько минут я не утерпел, сполз с постели и, дрожа, встал рядом с Кармен. “Кармен, что это такое? Скажи!” — умолял я няньку.
Кармен на миг оторвала взгляд своих больших черных глаз от окна и тихим взволнованным голосом произнесла: “Мы сейчас увидим pantasma! Если ты боишься, ложись обратно в кровать. Одному Богу известно, что pantasma сделает с тобой, если ты завизжишь или как-нибудь покажешь, что испугался”.
Любопытство оказалось сильнее страха. Я храбро пообещал, что не стану визжать. “Тогда стой и смотри. Сейчас она может пройти мимо в любой момент”,— сказала Кармен, снова устремляя взгляд в темноту за окном. Спустя несколько секунд она вздрогнула и взволнованно указала на тонувший в непроглядной тьме конец улицы. Я подался вперед и у меня захватило дух: оттуда в нашу сторону быстро и бесшумно двигалась одетая в белое высокая фигура. На голове у нее что-то светилось. Прежде чем она поравнялась с нашим домом, я бросился в постель, накрылся с головой одеялом и не хотел выглядывать, пока не почувствовал рядом теплое тело Кармен. В порыве ужаса я крепко обвил руками нянину шею и изо всех сил прижался к ее надежной груди. Я и сейчас помню, какие твердые были у нее груди; соски были такие жесткие, что почти причиняли боль. После этого я долго думал, будто груди у женщин держатся на косточках!.. А еще я удивлялся, откуда Кармен могла знать, когда pantasma пройдет мимо нашего дома. Подозреваю, что она помогала своей подруге, выступая в роли часового, а за pantasma я принял кравшегося на тайное свидание ряженого любовника. Люди так крепко верили в pantasma, что ни у кого бы не хватило духу проследить за ним. Увидеть pantasma считалось дурной приметой, однако скептически настроенное меньшинство извлекало выгоду из широко распространенного суеверия».
«У андалусцев любовная жизнь, по-видимому, не так сложна, как у жителей северных провинций,— сказал мне дон Хосе де Хуанес, когда я встретилась с ним в Мадриде. — По крайней мере, от них я не получаю так много писем, как с Севера». Может быть, андалусцы более ленивы по части писем, более сдержанны, более послушны и запуганы или родители жестче их контролируют. Вот несколько писем, из которых, по-видимому, можно сделать вывод, что в Андалусии любовные проблемы примерно те же, что и по всей стране.
Один novio признается, что он — типичный андалусец и не доверяет своей novia. Несмотря на то, что он «влюблен до безумия» и девушка ни разу не дала ему повода подозревать ее в измене, он чувствует, что ему необходимо получить доказательство ее любви, и спрашивает, к какому способу лучше прибегнуть, чтобы быть полностью уверенным.
Девушка пишет, что ее novio не позволяет ей никуда ходить с ее друзьями, если не может сам пойти с ними, но зато идет выпить и потанцевать с приятелями, когда ему хочется. В свое оправдание он говорит, что у novios есть определенные права, которые не распространяются на novias, и что мужчинам позволено делать все, что им угодно, потому что они — мужчины, а женщина должна сидеть дома, потому что она — женщина. Бедная девушка так часто это слышала, что начала верить и подчиняться ему, полагая, что так и должно быть. «Если вы будете подчиняться ему,— ответил дон Хосе с прямотой, которая привела бы в смятение его английских коллег,— то этим покажете, что ума у вас в голове не больше, чем в диетическом хлебце. Вы никогда не будете счастливы с подобным мужчиной — вы станете рабыней на всю жизнь».
Другая девушка в своем письме поднимает курьезную и типично испанскую проблему обмена клятвами верности перед святым образом: «Мой novio должен был уехать из города. Перед отъездом, в минуту сомнения, он попросил меня поклясться перед иконой, что я его не оставлю. Я не была уверена в том, что люблю его настолько сильно, чтобы выйти за него замуж, но, чтобы успокоить его, согласилась дать клятву. Теперь я раздумываю, грешно ли будет сказать ему, что я не настолько его люблю, чтобы связывать себя обещанием?»