Первые обвинения против Либри были выдвинуты в 1846-м, но возможно, они звучали слишком уж дико — на них не обратили внимания, и Либри продолжал грабить библиотеки. Он также начал распродавать украденные книги, причем к каждой продаже готовил прекрасные подробные каталоги[554]. Почему же этот страстный библиофил продавал книги, ради которых так рисковал? Может быть, как и Пруст, он считал, что «желание все заставляет расцветать, с обладанием все увядает»[555]. Возможно, по-настоящему ему нужны были лишь некоторые жемчужины из его трофеев. Возможно, что он продавал их просто из жадности, но это уже куда менее интересная гипотеза. Каковы бы ни были причины, распродажи украденных книг уже нельзя было игнорировать. Появлялись все новые обвинения, и спустя год прокурор начал расследование — впрочем, его быстро замял глава совета министров Гизо, друг Либри, выступавший шафером у него на свадьбе. Возможно, на этом все бы и кончилось, если бы в 1848-м не случилась революция, которая покончила с Июльской монархией и провозгласила Вторую республику. Дело Либри было найдено в столе Гизо. Либри предупредили, и он вместе с женой бежал в Англию, но все же успел прихватить с собой восемнадцать чемоданов с книгами общей стоимостью в 25 000 франков[556]. А в то время опытный рабочий получал около 4 франков в день[557].
Многие политики, художники и писатели выступали (напрасно) в защиту Либри. Некоторые сами выгадали от его деятельности и не хотели раздувать скандал; другие принимали его у себя как известного ученого и не хотели выглядеть дураками. В частности, Либри страстно защищал писатель Проспер Мериме[558]. В квартире у общего друга Либри показал Мериме знаменитое турское Пятикнижие, иллюстрированный том XVII века; Мериме, который много ездил по Франции и бывал в библиотеках, вспомнил, что видел Пятикнижие в Туре; Либри, недолго думая, объяснил Мериме, что во Франции находится копия, а оригинал он, Либри, приобрел в свое время в Италии. Мериме ему поверил. В письме к Эдуарду Делессеру от 5 июня 1848 года Мериме настаивал: «Даже я, всегда говоривший, что страсть к коллекционированию ведет людей к преступлению, считаю Либри самым честным из коллекционеров, и я не знаю другого такого человека, который стал бы возвращать в библиотеки книги, украденные другими людьми»[559]. Наконец, спустя два года после того как Либри был признан виновным, Мериме опубликовал в «La Revue des Deux Mondes» такую страстную статью в защиту друга, что его самого вызвали в суд, обвинив в пособничестве[560].
Под грузом улик Либри был приговорен заочно к десяти годам тюрьмы и лишению всех государственных должностей. Лорд Эшбернхэм, который купил у Либри через книготорговца Джозефа Берроуза другое редкое иллюстрированное Пятикнижие (которое он украл из публичной библиотеки Лиона), согласился с доказательствами вины Либри и вернул книгу французскому послу в Лондоне. Пятикнижие было единственной книгой, которую вернул лорд Эшбернхэм. «Поздравления, которые со всех сторон понеслись к этому благородному человеку, не побудили его, однако, повторить свой подвиг в отношении других манускриптов его библиотеки», комментировал Леопольд Делиль[561], который в 1888 году составлял каталог краж Либри.
Но к тому времени Либри еще не перевернул последнюю страницу последней из украденных им книг. Из Англии он направился в Италию и поселился во Фьезоле, где и умер 28 сентября 1869 года, так и не оправдавшись, в страшной нужде. И все же в самом конце он отомстил своим гонителям. В год смерти Либри математик Мишель Шаль, который занял место Либри в Институте, приобрел потрясающую коллекцию автографов, которая, как он был уверен, должна была прославить его. В нее входили письма Юлия Цезаря, Пифагора, Нерона, Клеопатры, даже Марии Магдалины и все они впоследствии оказались фальшивками, изготовленными знаменитым мастером-фальсификатором Врэн-Люкой, которого Либри попросил нанести визит его врагу[562].
Кражи книг не были новостью во времена Либри. «История библиоклептомании, — пишет Лоуренс С. Томпсон, восходит к появлению библиотек в Западной Европе, и, без сомнения, примеры этой страсти встречались и в библиотеках Древней Греции и Востока»[563]. Первые римские библиотеки состояли в первую очередь из греческих томов, потому что римляне грабили Грецию. Царская библиотека Македонии, библиотека Митридата Понтийского, библиотека Апелликона Теосского (которую впоследствии использовал Цицерон) все были разграблены римлянами и перевезены на римскую почву. Воровство не обошло стороной и христианскую эпоху: коптский монах Пахомий, основавший библиотеку в своем монастыре в египетской Фиваиде в начале III века, каждый вечер проверял, все ли книги на месте[564]. Во время набегов на саксонскую Англию викинги крали у монахов иллюстрированные манускрипты, скорее всего из-за золотых переплетов. Один из этих томов «Кодекс Ауреус» был украден приблизительно в XI веке, но потом за выкуп его вернули первоначальным владельцам, поскольку ворам нигде не удалось найти для него покупателя. Книжные воры действовали и в Средние века, и в эпоху Возрождения; в 1752 году папа Бенедикт XIV объявил буллу, согласно которой книжные воры будут наказываться отлучением.
Встречались угрозы и более мирские, как, например, это предупреждение, написанное на ценной книге эпохи Возрождения:
Владельца имя моего
Увидишь ты допрежь всего.
Но не моги меня украсть:
За это можешь ты попасть
На то, что ниже видишь тут:
Се виселицею зовут.
Узри ея со всех сторон,
Закрой меня и выйди вон!
Или это, найденное в библиотеке Сан-Педро в Барселоне:
Если кто украдет или же позаимствует и не вернет книгу ее владельцу, пусть превратится она в змею в его руках и укусит его. Пусть разобьет его паралич, и отнимутся у него все члены. Пусть он катается от боли и молит пощадить его, и пусть не будет облегчения его агонии, покуда не сгниет он совсем. Пусть книжные черви пожирают его внутренности. И когда наконец свершится над ним Страшный суд, пусть пламя ада поглотит его навсегда[565].
И все же ни одно проклятие не способно остановить этих читателей, которые, как обезумевшие любовники, полны решимости завладеть некой книгой. Желание заполучить книгу, стать ее единственным владельцем страсть, не похожая ни на одну другую. «Лучше всего читать ту книгу, — признавался Чарльз Лэмб современник Либри, — которая принадлежит нам, и была с нами так долго, что мы уже выучили наизусть все ее кляксы и „ослиные уши“, и с удовольствием узнаем на ней следы чтения за чаем с жирными плюшками»[566].
Процесс чтения создает интимную, физическую связь, затрагивающую все чувства: глаза следят за словами на странице, уши прислушиваются к звукам чтения, нос вдыхает знакомый запах бумаги, клея, чернил, картона или кожи, мы осязаем грубую или гладкую поверхность страницы и обложки; иногда мы даже пробуем книгу на вкус, когда облизываем переворачивающие страницы пальцы (именно так расправлялся со своими жертвами убийца в «Имени Розы» Умберто Эко). Всем этим читатели ни с кем не хотят делиться и если книга, которую они хотят прочесть, принадлежит кому-нибудь другому, законам о собственности так же трудно подчиниться, как законам о верности в любви. Кроме того, физическое обладание становится время от времени синонимом интеллектуального восприятия. Мы держим в руках книги в библиотеках, и нам отчасти кажется, что они наши. Есть английская поговорка, смысл которой таков: обладание вещью на девять десятых делает вас ее законным хозяином. Взгляд на корешки книг, которые мы считаем своими, покорно выстроившихся вдоль стен нашей комнаты, жаждущих говорить с нами и только с нами, позволяет нам сказать: «Все это мое», как будто одно их присутствие наполняет нас мудростью и нам уже не нужно трудиться над их содержанием.
И во всем этом я так же виновен, как граф Либри. Даже сегодня, окруженный десятками изданий и тысячами копий одного и того же произведения, я точно знаю, в какой момент том, который я держу в руках, именно этот, и никакой другой, становится Книгой. Примечания, пятна, разные пометки, определенное время и место характеризуют этот том так же точно, как если бы это был бесценный манускрипт. Мы можем осуждать кражи Либри, но подспудное стремление хоть на мгновение стать тем человеком, который может сказать о книге «моя», присуще гораздо большему количеству честных мужчин и женщин, чем мы согласны признать.
