на то, что их отправят в командировку в любую точку Советского Союза и заплатят суточные [645]. У сотрудников имелись некоторые возможности добиться места «потеплее» помимо того, чтобы уволиться, если работа не устраивала. Помогали личные связи – родственники, друзья, знакомые и знакомые знакомых; официальные советские источники время от времени клеймили «блат», но фактически никогда не запрещали [646]. Можно было также заключить «брак по расчету» – не только с заводом, но и с человеком [647].
Чествование «рабочих династий» указывало на особенность жизни в позднесоветском Ленинграде, о которой пропаганда никогда прямо не упоминала: ограниченная социальная мобильность. В самые престижные высшие учебные заведения попадали в большинстве своем дети служащих, так называемых «белых воротничков». В Первом медицинском институте в 1964–1965 годах к этой социальной группе относилось 77,2 % студентов; аналогичная ситуация наблюдалась в Педиатрическом институте (78 %), ЛЭТИ (74,6 %) и ЛГУ (75,1 %). На другом конце шкалы оказались Ленинградский институт советской торговли (37,8 %) и Ветеринарный институт (17,9 % – это был один из немногих вузов, где значительную долю составляли студенты из сельской местности) [648]. Во времена Хрущева льготами при поступлении в высшие учебные заведения пользовались «стажники» – те, кто уже успел поработать на производстве: благодаря этой системе некоторые молодые люди из семей служащих хотя бы ненадолго приобщались к физическому труду [649]. Однако к концу 1960-х эти начинания сошли на нет. В возрасте 15 лет многие молодые люди из рабочих семей уходили в систему профессионального образования [650]. С другой стороны, в некоторых ленинградских общеобразовательных школах уровень подготовки был необычайно высок, а в начале 1960-х в городе открылось несколько превосходных «профильных школ» с математическим и естественнонаучным уклоном [651]. Но шанс оказаться в таких школах был куда выше у детей, чьи родители были хорошо информированы и принадлежали к интеллигентским кругам; то же самое относилось и к специализированным языковым школам [652]. Кивки на «рабочие династии» просто приукрашивали факт, что ребенок был практически обречен повторить судьбу своих родителей.
Несмотря на господствующую мифологию, Питер был городом бюрократии – в той же мере, как промышленным центром или «культурной столицей». В царские времена служащие были преимущественно заняты в обширной сети государственных учреждений Российской империи. Переезд министерств в Москву в 1918 году оставил городу административную функцию исключительно провинциального уровня. Административная пирамида строилась от первого и второго секретарей обкома КПСС (с окружением из простых «секретарей»), через первого и второго секретарей горкома с их подчиненными к председателю исполнительного комитета Ленсовета и параллельно от различных отделов обкома и горкома, ряда постоянных комиссий и управлений горсовета до райкомов КПСС и райсоветов. Комсомольские и пионерские организации, профсоюзное движение, городские и районные органы образования и здравоохранения – во всех были свои ответственные работники [653]. К концу советского периода партийная и непартийная бюрократия на практике, пусть и не формально, слились воедино [654]. Областной комитет партии был высшим органом местного самоуправления по всем вопросам. Путь к высокому административному посту в любой сфере (образовательные и научные учреждения, заводы, магазины, рестораны, авиация, местное отделение железной дороги) лежал через членство в партии.
Из служащих в партии состояла лишь малая часть, но партийная политика задавала тон повсюду. Непроизводственная сфера была гораздо больше подчинена идеологическому давлению, чем фабрично-заводской труд. Чтобы выполнить заказ на трактора для колхозов Тамбовской области или произвести турбины для электростанции в Казахстане, необходимо было принять целый ряд чисто прагматических решений. Заводские цеха могли быть сплошь увешаны призывами к выполнению решений двадцать пятого съезда КПСС или задач девятой пятилетки, но главными оставались механизмы спроса и предложения [655]. Однако рассылка государственных директив и подача отчетов – именно этого требовала государственная бюрократия в самом широком смысле – заставляли внимательно прислушиваться к командам сверху: угадывать, какие стратегии легитимации в них используются, на какие авторитеты ссылаются, какие приводятся примеры, каким языком написаны эти директивы. Как с иронией, но очень точно заметил А. Н. Зиновьев, «важно не содержание отчета, а лишь факт его существования» [Зиновьев 1992: 13].
Все это почти не оставляло места для особого «ленинградского стиля» (в том виде, в каком он представлен в мифе о «ленинградском коммунизме»). При том что государственные учреждения порой размещались в великолепных зданиях бывших министерств, а сотрудники могли иногда пользоваться столами и шкафами XIX века, сами эти организации мало чем отличались от аналогичных по всей стране. Постановление Ленсовета от 10 августа 1959 года «О мероприятиях по устранению излишеств в отделке, оборудовании и во внутреннем убранстве общественных зданий» предписывало, чтобы обстановка была максимально простой и скудной, а также «запретить применение при оборудовании и внутреннем убранстве общественных и административных зданий дорогой громоздкой мебели, дорогой осветительной арматуры, скобяных изделий из бронзы, ковров, плюшевых и бархатных штор, дорогих письменных приборов, а также запретить использование мрамора, кожи и ценных пород дерева для отделки помещений» [656]. Вместо канцелярских шкафов и жалюзи (символы бюрократической власти у западных коллег) в постсталинских кабинетах высились фанерные стенные шкафы, облицованные светло-коричневым шпоном, на окнах висели вычурные занавеси с рюшами, а подоконники были уставлены непоправимо уродливыми комнатными растениями в горшках. Пространство всегда было «коммунальным» – даже у начальников стол для совещаний чаще всего стоял прямо в кабинете. На письменных столах не было украшений, хотя кое-какие личные вещи, особенно чашки и тарелки, порой доставали из шкафа, чтобы в очередной раз выпить чаю посреди рабочего дня [657]. Стиль не отличался разнообразием, независимо от того, какую бюрократическую сферу обслуживал конкретный отдел. Заводское управление ничем не отличалось от администрации вуза или кабинета директора в школе или магазине. Хотя подобные места и не были «уютными» в том смысле, в каком было уютным домашнее пространство, они были удобными – по крайней мере, для тех, кто там работал.
4.2 Руководящий работник на Кировском заводе, 1965. Обратите внимание на телефон и практически полное отсутствие личных вещей. Частная коллекция
С посторонними обращались совсем иначе. Тех, кто приходил к важному чиновнику, заставляли ждать в приемной на изнемогших диванах или расшатанных стульях. Добравшись до святилища, посетители вступали в неравную конкуренцию за внимание с целой шеренгой телефонных аппаратов – для внутренних и внешних вызовов, а то и для звонков по закрытой системе связи («вертушке») [658]. Даже «знакомства в высших эшелонах власти» не гарантировали вежливого обращения. Вспоминает писатель М. Кураев:
Мой приятель, очень знаменитый ленфильмовский
