Ознакомительная версия.
Чем выше в советской статусной иерархии, тем выше процент евреев. В 1936/37 годах в Москве евреи составляли 4,8% всех учащихся 1—4-х классов, 6,7% — 5—7-х классов и 13,4% — 8—10-х классов. Среди студентов вузов их доля равнялась (в 1939-м) 17,1%, а среди выпускников — 23,9%. В 1939 году евреи составляли 3% всех медицинских сестер Советского Союза и 19,6% всех врачей. В Ленинграде на долю евреев приходилось 14,4% всех продавцов и 30,9% директоров магазинов. В Советской Армии в 1926 году доля евреев среди слушателей военных академий (8,8%) почти в два раза превышала их долю среди командиров (4,6%) и в четыре раза — среди всех военнослужащих (2,1%). В РСФСР в 1939 году евреи составляли 1,8% школьных учителей и 14,1% научных работников и преподавателей вузов (в Белоруссии и на Украине соответствующие цифры были: 12,3% и 32,7%; и 8% и 28,6%).
Особенно существенным и — по определению — заметным было присутствие евреев в культурной элите Москвы и Ленинграда. Евреи выделялись среди художников-авангардистов (Натан Альтман, Марк Шагал, Наум Габо, Моисей Гинзбург, Эль Лисицкий, Антон Певзнер, Давид Штеренберг); теоретиков формализма (Осип Брик, Борис Эйхенбаум, Роман Якобсон, Борис Кушнер, Виктор Шкловский, Юрий Тынянов), «пролетарских» публицистов (Леопольд Авербах, Яков Эльсберг, Александр Исбах, Владимир Киршон, Григорий Лелевич, Юрий Либединский), кинорежиссеров-новаторов (Фридрих Эрмлер, Иосиф Хейфиц, Григорий Козинцев, Григорий Рошаль, Леонид Трауберг, Дзига Вертов, Александр Зархи) и комсомольских поэтов (Эдуард Багрицкий, Александр Безыменский, Михаил Голодный, Михаил Светлов, Иосиф Уткин).
Евреи занимали видное место среди самых непримиримых борцов против буржуазных пережитков в годы Великого перелома, самых решительных поборников социалистического реализма в годы «Великого отступления» (от революционного авангарда и пролетарского интернационализма) и самых пламенных пророков веры, надежды и борьбы в годы Великой Отечественной войны (некоторым из них довелось участвовать и в том, и в другом, и в третьем). Когда в 1929 году было основано Общество воинствующих материалистов-диалектиков, 53,8% членов (7 человек из 13) были евреями; а когда в июне 1930-го состоялся пленум Коммунистической академии, евреями были 50% (23) ее действительных членов и членов-корреспондентов. На Первом съезде Союза советских писателей в 1934 году евреи составляли 19,4% всех делегатов (вслед за русскими с 34,5% и впереди грузин с 4,8% и украинцев с 4,3%) и 32,6% членов московской делегации. Между 1935 и 1940 годами евреями были 34,8% (85 из 244) всех вновь принятых членов московского отделения Союза писателей. Большинство самых популярных советских песен были написаны выходцами из черты оседлости, а когда пришло время отождествить победившую революцию с классическим музыкальным каноном, оказалось, что подавляющее большинство исполнителей — еврейские музыканты, обученные еврейскими педагогами. СССР конкурировал с миром капитализма во всех областях жизни, но пока советские спортсмены не начали регулярно участвовать в международных соревнованиях (в 1940-е годы), существовало лишь две сферы, в которых страна социализма противостояла «буржуазному миру» открыто, непосредственно и в соответствии с общепринятыми правилами, — шахматы и классическая музыка. Оба занятия были еврейскими специальностями, и оба произвели на свет таких кумиров 1930-х годов, как будущий чемпион мира по шахматам Михаил Ботвинник и победители международных конкурсов Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Борис Гольдштейн и Михаил Фихтенгольц.
А потом была война. Гражданскую войну в Испании описал для советских людей самый знаменитый журналист страны, Михаил Кольцов (Фридлянд), а руководили ею — от их имени — лучшие разведчики и дипломаты, большинство из них евреи. Во время Великой Отечественной войны советский режим говорил двумя голосами: народную ярость и жажду возмездия выражал сталинский культурный посол Илья Эренбург, а божественный баритон социалистического Левиафана принадлежал диктору московского радио Юрию Левитану. По меньшей мере 40% убитых на войне московских писателей были евреями. Одним из них был мой дед, Моисей Хацкелевич Гольдштейн, иммигрант из Польши и Аргентины, который в феврале 1943 года писал с фронта моей десятилетней матери: «Мое желание в день 25 годовщине [sic] славной Красной Армией [sic], в чьих [sic] рядах я нахожусь, чтобы ты училась так, как требует великая партия Ленина—Сталина». Месяц спустя, незадолго до гибели, он писал моей бабушке:
Трудно себе представить, как велики страдания народа, находившегося в немецком плену. О страдающей русской женщине тысячелетия будут сказки рассказывать и песни петь. Мужа убили, детей угнали, дом сожгли, а она стоит на пепелище своего дома, как монумент, как образ несгибаемой воли к жизни. Она живет и будет жить.
Некоторые члены советской культурной элиты еврейского происхождения были старыми бунтарями вроде Годл, Ф. А. Морейнис-Муратовой и В. Г. Тан-Богораза, которые оставили слепых отцов, чтобы свергнуть царя, и вступили -в революционный век через подпольный мир террористических заговоров, самообразовательных кружков, партийных конференций и сибирской ссылки. Многие из них надолго остались активными «строителями социализма», но все они были вечно «старыми» пережитками прошлого — живыми прародителями и прилежными мемуаристами социалистической революции.
Некоторые — такие как Натан Альтман, Эль Лисицкий и Давид Штеренберг — вошли в революцию через заднюю дверь авангарда и расписывали ее фасад в раннюю пору плакатного мессианства и в решающие годы сталинского Великого перелома.
Некоторые, подобно «Надежде» Улановской, Эдуарду Багрицкому и бабелевскому Илье Брацлавскому, отреклись от родителей, чтобы стать детьми Гражданской войны. Для них революция была кавалерийскими атаками, бандитскими пулями и походным братством последнего и решительного боя против старого «мира насилья». Записным летописцем этого поколения, автором двух его величайших гимнов — «Гренады» (об украинском юноше, павшем в бою за счастье бедных крестьян далекой Испании) и «Каховки» (о «девушке нашей в шинели») — был Михаил Светлов (Шейнкман). Когда-то его, еврейского мальчика, пугали россказни ребе:
Было страшно.
Было больно.
Было жутко.
Это — в прошлом. Это отошло. А теперь я, в кожаной тужурке,
Вижу маленького ребе (сам большой).
Он готов — «если надобно» — сжечь старый храм и предвидит — с сознанием «верности своей дороги», — как «старый ребе умрет под упавшей стеной синагоги». Смерть ребе знаменует рождение нового мира.
Кумач над полком,
Свинец со штыком,
Грохот броневика —
Так начинался
Светлый день
Рождения большевика.
Республика встала
Во весь свой рост
Большой Кремлевской стеной,
И я перед нею —
Совсем малыш,
С наперсток величиной.
— Как видишь, я здесь.
Я пришел к тебе
Из далеких, из южных мест.
На все свои слабости, честное слово,
Я наложил арест.
Участники той битвы пронесут память о ней — и надежду на ее новые воплощения — через всю жизнь. Немногие из них проживут так долго, как Светлов (чья комсомольская юность «постарела», но не иссякла ко дню его смерти в 1964-м), но ни один из них, чекист или поэт (сами они таких различий не делали), никогда по—настоящему не состарится. Александр Безыменский, сын кустаря из Житомира, автор официального комсомольского гимна «Молодая гвардия» и один из самых непримиримых литературных борцов со старым миром и упадническим искусством, носил комсомольский значок до самой своей смерти в возрасте семидесяти пяти лет. Впрочем, носить его было необязательно: «Не понять ей, старенькой маме, / Пятнышку в нашей борьбе, / Что ношу партбилет не в кармане, — / В себе». Как необязательно было и умирать:
Люди! Острите меч и ножи!
Люди. Хотите ли
Вечно жить?
Вот похитители ваших дней: —
Смерть и сон.
Он
С ней
Вместе.
Месть им! Месть им!
А еще были «младшие братья», которых комсомол 1920-х годов воспитал для штурма крепостей Первой пятилетки. Слишком юные, чтобы участвовать в Гражданской войне, и слишком «юные душой», чтобы спокойно жить при НЭПе, они сражались с пошлостью, алчностью, старостью, посредственностью, неравенством и, самое главное, с «мещанством». Один из них, Лев Копелев, так описывал зло, против которого они восставали:
НЭП — это частные магазины и лавки, куда более изобильные и нарядные, чем тусклые Церабкоопы; расфранченные мужчины и женщины в ресторанах, где по вечерам наяривали оркестры, и казино, где вертелись рулетки и крупье покрикивали «игра сделана!»; ярко накрашенные девки в коротких платьях, медленно разгуливавшие по вечерним улицам, задирая одиноких мужчин, или визгливо хохотавшие в фаэтонах «ваньков».
Ознакомительная версия.
