в жизнь неотъемлемое, признаваемое за всеми право все знать, чтобы ввести в курс дела частных лиц, направляет к ним своих представителей или вывешивает на стенах и печатает в газетах основные решения, с точки зрения подспудно принадлежащего каждому гражданину знания все эти мелкие – в плане материальных средств – откровения скорее, кажется, маскируют меры устрашения, и закон, отнюдь не являясь местом встречи, где каждый чувствует, как его призывают к общности духа, оказывается уже лишь персональным и чужеродным уведомлением, которое адресует нам чиновник, неизвестно почему решивший относиться к нам как к врагам.
Не следует принимать это кажущееся извращение всерьез. Престиж государства, любовь к нему и, прежде всего, абсолютная с ним смычка, проявляющаяся через уклонение и неповиновение, связывают каждый ум, так что он не видит ни малейшей трещины в огромной конструкции, от которой он неотделим. Никто не в состоянии отличить режим от его проявлений, ибо закон раскрывается не как придется и наделен истиной только в общем движении, которое и вписало его глубоко в души, и вывело наружу в виде представляющего его суверенного аппарата. На практике всегда есть место критике, и в ней нет недостатка. Чиновники – такие же люди, как и все остальные, они ни в чем не превосходят тех, кем управляют. Если бы они присвоили себе особые, пусть даже совсем незначительные, права, мы бы оказались отторгнуты от родной земли и нам пришлось бы постоянно бороться, как и требовалось на протяжении веков, против далекой всесильной власти. При этом они выполняют свои функции, не извлекая из этого никакой выгоды, отнюдь не из-за того, что наделены большей человечностью, нежели простые смертные. Предполагается, что они лучше осознают, кто они такие: они не столько живут, сколько размышляют; в этом-то, как я знаю, мы и обнаруживаем административные искажения, в наших самых глубинных мыслях присутствует некая упорядоченность, объективность, как будто они всегда должны быть предметом отчета или без ретуши включиться в повествование. Отсюда, несомненно, и тот момент обдуманности и изворотливости, который отличает некоторых видных общественных деятелей, а также грубые и низменные манеры, зачастую свойственные представителям исполнительной власти, как будто у этих последних размышление, вместо того чтобы выражаться в выжидании, увертках и промедлении, требует от власти поспешности и слепой жесткости. Закон коварен: такое он производит впечатление. Он обманывает, даже когда карает. Он вмешивается повсюду под тем предлогом, что никогда не отказывает. Не в силах осудить никого на свете, он, кажется, всегда скрывает за благожелательностью лицемерие своих замыслов. Он – сама прозрачность и при этом непроницаем. Он – абсолютная истина, которая выражается без экивоков, взывая при этом и снаружи, и в наших сердцах к самому вероломному лицемерию, тому, что не оставляет следов. И тем не менее не думайте, что он строит заговоры. Изо всех сил предостерегаю вас от подобной мысли, в равной степени наивной и порочной. Просто мы подчас притворяемся, будто верим, что он способен на коварные интриги, дабы приглушить ощущение бдительности, которым окружает нас его добросовестность. Мы бы хотели избавиться, оправиться от этого ощущения. Мы воображаем, будто имеет место заговор, потому что не можем смириться с мыслью о бесконечно более сложных отношениях, основанных на добросовестности и ясности, отнюдь не чуждых нам отношениях, выражающих самое для нас близкое и самое глубинное.
А теперь, прошу вас, выслушайте меня. То, что я вам поведаю, очень важно. Я опасен для вас не только своим способом существования, складом ума и привычками. Я тоже вынужден работать: я играю роль, получаю распоряжения, их выполняю. Как? Не могу сказать, ибо по сути это не так. Просто меня обуревают, потом отпускают мысли, успокоительные формулировки, призванные удержать меня на должном расстоянии от ситуации, взглянуть которой прямо в лицо мне недостает смелости, бесконечно переживать которую мне не хватит сил. И однако все это не выдумки, отнюдь. Во времена, предшествующие нашим, подобное ви́дение вещей было бы самой истиной; сегодня оно все еще сохраняет точность метафоры. Чиновники, в той мере, в какой они живут в кабинетах, подписывая указы, работая по поддержанию государства, принимая решения, кажущиеся нам жестокими или несправедливыми, не являются ли они сами всего лишь образами, которые никто не воспринимает как таковые, но которые, как пережитки прошлого, все же дают представление о том, что такое нравы, политическая неизбежность, вообще жизнь общества?
Задумайтесь, ведь это так ужасно. Я же сам во многих отношениях всего лишь фи-гура. Лицо? Способны ли вы постичь, какой способ жизни, опасный, ненадежный, лишенный надежды, предполагает подобное слово? Я – маска. Я заменяю маску и тем самым играю обманчивую роль в том развертывании универсального сюжета, которое накладывает на переполненное законом человечество – как легкую лакировку, чтобы смягчить его блеск, – человечество более неотесанное, более наивное, напоминая о предыдущих этапах эволюции, тщетно пытающейся, достигнув конечной точки, вернуться назад».
К полуночи я снова почувствовал себя почти хорошо, я отдохнул, пожалел, что не поужинал. Хотя было очень темно, я видел, что коридор остается пустым, моя дверь по-прежнему была не заперта. Чуть позже, как раз когда я раздевался, комнату вдруг залил свет, холодный, слепящий, исходивший, мне показалось, от мощной лампы во дворе. Почти в тот же миг поднялся жуткий гам. Собаки! Я бросился на пол. Я увидел их, десяток огромных псов, гигантские зверюги, которых пытались усмирить двое мужчин; псы выли, застыв на месте, повернувшись к моему окну. Никто никогда не слышал подобных завываний: они задыхались, пресмыкались, ползли по земле; не столько завывания, сколько жирные и слепые личинки, копошащиеся во дворе, а мо-жет быть, уже и у меня в комнате. Не бывает ничего низменнее. Они сторожили меня со смиренной свирепостью, они оцепенели, чтобы меня выследить. Внезапно прожектор погас. Почти тут же успокоились и собаки. Ложась в постель, я услышал, как они лают на улице. Куда они направлялись? Куда их повели? Я долго размышлял над происшедшим. Эти ночные прогулки с собаками внезапно пробудили в ночи мир упадка и ужаса, на который я не мог закрыть глаза. Да, я знал, что по ночам всегда нарастает беспорядок. Именно по ночам сгорали дома, насиловали и убивали охранники. По ночам выходили все те, кто однажды, сбежав из-под карантина, оказались вне всяких правил, те, кто, сведенные с ума болезнью, скрывались где придется, в глубине дворов, на пустырях, больные, которые, ускользая из своих не имеющих выхода домов, думали, что ускользают от неминуемой смерти; весь этот доведенный до крайности сброд, затаивавшийся днем, внезапно появлялся
