179
И. Д. Прохорова продолжает: «Ведь если мы посмотрим на развитие западноевропейского общества, то мы увидим, что противоядия против обаяния фашистских идей так и не было найдено. Война и военная катастрофа оказались единственным аргументом, который имел большой отрезвляющий эффект. Но интеллектуального противодействия так и не было найдено. И сейчас мы видим возрождение и реминисценцию эстетики силы. <…> Свастики — это все, конечно, бутафория. Речь идет не о немецком фашизме, а о тоталитарном сознании. Это — эстетический вопрос. Недостаточно бранить коммунизм, фашизм — это пустой звук. <…> Это проблема эстетической войны. Не идеологической, не политической, а эстетической. И для России это огромная проблема».
Эткинд А. Русская литература, XIX век: роман внутренней колонизации // НЛО. № 59. С. 104.
О формировании современного отношении к прошлому подробнее см.: Хапаева Д. Время космополитизма…, Гл. «Запад настанет завтра».
Эткинд А. Материя и память: культурные механизмы политической скорби в России и Германии // Коллегиум. 2004. № 1–2. С. 86.
Булгаков М. А. Театральный роман. М., 1988. С. 328.
Гаспаров М. Л. Как писать историю литературы // НЛО., № 59. С. 145.
Эткинд А. Роман внутренней колонизации…, с. 103.
Бойцов М. А. Вперед, к Геродоту! // Казус. 1999. С. 30. Ср. здесь позицию Нуарьеля, генеалогию которой он справедливо возродит к «методической школе».
Бойцов М. А. Дискуссия по статье Бойцова…, с. 75.
«Отменить позитивизм нельзя, потому что в основе всякой науки лежит позитивный интерес к источнику…» (Юрганов А. Опыт исторической феноменологии // Вопросы истории. 2001. № 9. С. 43). Ср. аналогичные высказывания: Forum AI // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 526.
«В чем бы историки ни усматривали первопричину исторического движения, они пытались понять его в целом. Не обязательно это были осознанные попытки, большинство историков, как известно, не теоретики. Но каким бы мелким фрагментом прошлого историк ни занимался, в его распоряжении были понятные правила обобщения, позволяющие внести свой кирпичик в коллективно возводимое здание исторической науки. А эта последняя была призвана, хотя бы в перспективе, объяснить движение общества в целом. Сегодня, после распада „функционалистских парадигм“ (прежде всего марксизма и структурализма), таких правил обобщения нет» (Копосов Н. Е. Хватит убивать кошек! С. 98–99).
История с переименованием благодаря стараниям современных исследователей позитивистской школы французской историографии в «методическую» служит исчерпывающей иллюстрацией сказанного.
Копосов Н. Е. Советская историография, марксизм и тоталитаризм // Одиссей. 1992. М., 1994.
Воронков В. Этот безумный, безумный, безумный количественный мир // Неприкосновенный запас. 2004. № 3.
«Говорить о национальной традиции не приходится. Она была прервана в 1917 г. От Сорокина до Ядова ничего не было. Мы создавали социологию вовсе не на базе каких-то традиций и не на базе русской дореволюционной социологии 20-х гг. или Сорокина, которые лежали в спецхране и не были известны, а на базе американской социологии 50-х гг., американских работ и учебников. <…> Ядовская школа опиралась на серьезную западную литературу, мы ее знали, а поэтому наши мальчики и девочки не открывали Америк — Парсонс, Мертон, а не Бергер — Лукман — функционализм, а не символический интеракционизм…» — вспоминает об этом в интервью И. С. Кон.
«Лотман был идеалом, потому что он сам целенаправленно и активно пестовал идеал филологического позитивизма… хотя в своей практике он далеко уходил от этого», — считает С. Козлов.
Гаспаров М. Л. Как писать историю литературы // НЛО. № 59. С. 145.
Копосов Н. Е. Хватит убивать кошек! С. 138.
Чтобы оценить по достоинству значение идеологии профессионализма, лучше предоставить слово одному из тех, кому она служила верой и правдой на протяжении долгих лет советской власти: «Коллективная иммунная защита от власти на основе „игр по правилам“. В этом случае нет открытого протеста или борьбы, но есть скрытое сопротивление попыткам идеологизации науки, профессиональной деятельности. Поведение внутри замкнутого круга профессионалов не совпадает с официальным внешним поведением. Это давалось нелегко, требовало определенной способности к „мимикрии“, к колебаниям вместе с линией партии. Но выигрыш был очевиден — сохранялась профессиональная среда. „Правила игры“ включали в себя определенную интеграцию с системой и вынужденно-примирительное отношение к некоторым нелегитимным действиям и запретам со стороны власти (например, часть интеллигенции еврейской национальности не стремилась к оформлению документов для выезда за границу в значительной мере из-за того, что боялись быть не выпущенными и стать „мечеными атомами“ — „отказниками“» (Фирсов Б. М. История…, с. 121). Такова позиция, с которой Фирсов, как мы узнаем на с. 134 этого издания, самоидентифицируется.
Этому в особенности способствовала позиция большинства приверженцев школы, приводившая к достижению независимости «не внешним освобождением, но внутренним замыканием» (Гаспаров Б. М. Тартуская школа 60-х гг. как семиотический феномен // Московско-тартуская семиотическая школа. История. Воспоминания, размышления / Под ред. С. Ю. Неклюдова. М., 1998. С. 60).
Погружение в чистую герметическую среду общения ощущалось как позитивный опыт, что «адекватно выражало направление умов его членов, их коллективную профессиональную и психологическую ценностную установку» (Там же. С. 62–63).
Серебряный С. Д. «Тартуские школы» 1966–1967 гг. // Московско-тартуская семиотическая школа…, с. 128.
Конечно, со временем идеология профессионализма в своем позитивизме пошла дальше Тарту. Здесь можно привести в пример школу истории античности А. И. Зайцева — пестуя тот же идеал личности, что и Тарту, он отвергал структурализм, как ненаучную теорию, считая его представителей «интеллектуалами, балаболками» и т. д.
О ее распространенности в постсоветской России см. также: N. Koposov, D. Khapaeva. «Experimenting with Liberal Education in Russia: The Break with Soviet-Era Conventions»: Russia’s Fate through Russian Eyes. Voices of the New Generation. Ed. by H. Isham N. M. Shklyar. 2001.
Копосов H. при участии О. Бессмертной. «Юрий Львович Бессмертный и „новая историческая наука“ в России»: Homo Historicus. К 80-летию со дня рождения Ю. Л. Бессмертного. М., 2003. Кн. 2.
Прагматизм может быть рассмотрен как отказ от вопроса об истине, осознание невозможности финального и тотального объяснения, следовательно, как возвращение к здравому смыслу, как «практичность», «приспособленность к жизни». «Прагматический горизонт» понимается как альтернатива «романтизму», противостоящая иллюзиям подлинность жизни. Прагматизм также может означать — и часто означает — цинизм: «…прагматики (куда входили многие консервативные идеологи) отдавали науку (социологию) в полную власть марксизма и настаивали на ее исключительно эмпирическом характере. В итоге, несмотря на многолетний спор, „развод“ социологической науки с истматом в доперестроечные времена так и не состоялся» (Фирсов Б. М. История российской социологии…, с. 38).
Бойцов М. Вперед, к Геродоту!.. с. 72.
Там же, с. 40. «Теперь же самой характерной тенденцией… стал относительный рост „знаточеского“, а не „концептуального“ знания. Едва ли не впервые в нашем веке появляется целое поколение, не пугающееся работы в архиве и умеющее там работать. Конкретное знание конкретного вопроса ценится куда больше умения вписать его в „широкий исторический контекст“. <…> Сообщество будет чем дальше, тем больше дробиться на мелкие группы узких, но свое дело хорошо знающих и вовлеченных в международные связи профессионалов, правда, скучающих в обществе коллег, занимающихся иными темами, и вызывающих смертельную скуку у тех. Собирать их под один методологический флаг — дело совершенно безнадежное… Ни выявлять закономерности, ни предлагать обществу пути спасения эти люди больше не будут» (Там же, с. 34).
