М.: ОГИ, 2006. 304 с. Тираж 5000 экз.
Я нарочно приучался не ценить свои заметки. Заметки ценить нельзя. Это для газетного журналиста смерть. Верная дорога в сумасшедший дом. Заметок своих отдельной книгой я, разумеется, не издам никогда — засмеют.
Валерий Панюшкин (2000)
Попробуем начать издалека.
«Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения, — утверждал в 1905 году Лев Толстой. — Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни» 1.
Спустя двадцать лет это высказывание Толстого процитировал Борис Эйхенбаум в статье «В поисках жанра». Как ни удивительно, здесь яснополянский отшельник оказался прав: если в 1905 году в ответ на его слова можно было лишь пожать плечами, то в 1924-м они уже воспринимались как мудрое и дальновидное пророчество. И Эйхенбаум воспользовался ими, чтобы резюмировать свои наблюдения над литературной ситуацией середины 1920-х годов. «Иваны Ивановичи и Марьи Петровны действительно, устарели, — продолжал он толстовскую мысль. — Явилась, действительно, тяга к чистому повествованию — к рассказыванию отдельных сцен, к воспоминаниям, к форме хроники, к эпистолярным жанрам. Автор не „выдумывает“ — в том смысле, что он не изобретает особых интриг или ситуаций для своих персонажей, а рассказывает о своих и чужих наблюдениях. Вводится свежий, неиспользованный литературный материал» 2 . Впрочем, почти об этом же писали и другие чуткие литературные критики того времени.
Но оказалось, что Иваны Ивановичи и Марьи Петровны — весьма живучие особы. Уже к концу 1920-х они снова стали во главе литературы и гордо занимали это место вплоть до конца прошлого века. Лишь в середине 1990-х они стали сдавать свои позиции, все больше и больше напоминая нарумяненные трупы. Наконец, под самый занавес столетия, один из самых остроумных литераторов современности провозгласил смерть Ивана Петровича (очевидно, ближайшего родственника Ивана Ивановича) и конец власти писателя над умами современников.
Кроме того, едва ли не в одночасье рухнула строго выстроенная жанровая иерархия и литературное поле стало напоминать поздний меловой период: динозавры советского официоза вымерли, а идущие им на смену виды еще не освоили освободившиеся территории. Да и сами эти виды находились только в стадии образования, не успев сформировать устойчивую и разветвленную экосистему новой, нарождающейся литературы.
Подобная система не сформирована и ныне, хотя прошло уже почти двадцать лет — для истории литературы срок немалый. Но некоторые ее признаки все же вырисовываются более-менее четко. К примеру, доминирующую роль в ней играют многочисленные non-fiction жанры, а разного рода эпические образования (как прозаические, так и поэтические) вытесняются на обочину, все настойчивее втягиваясь в орбиту массовой культуры. Так, иметь опубликованный роман сейчас становится такой же непременной принадлежностью человека comme il faut, как некогда диплом о высшем образовании, новая иномарка или дом на Рублевском шоссе. Поэзия в ее классическом понимании становится делом все более и более «дамским»; мужчины же изобретают себе смежные области, освоение которых, думается, и определит пути развития литературы на ближайшие пятнадцать—двадцать лет. Наибольший же интерес у публики (по крайней мере той ее части, что ранее «милорду глупому» предпочитала «Белинского и Гоголя») вызывают, по моим наблюдениям, эссе на общественно-бытовую тему. То есть тексты прямого авторского высказывания, где автобиографические отступления мешаются с политологическими суждениями, а в неизбежных обличительных аккордах (ведь обличать можно все и вся — от ВВП или МБХ до автобусных контролеров или продавщиц мороженого) явно слышны искусно редуцируемые истерические нотки. Их авторы действительно ничего не сочиняют, а только рассказывают то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни.
Самой благодатной средой для бытования и размножения текстов подобного рода является Интернет. Вообще, роль глобальной паутины в литературном процессе новейшего времени еще не осмыслена и не описана: сейчас появляются лишь первые робкие и, как правило, неудачные попытки произвести хотя бы начальную классификацию новых литературных жанров, порожденных «мировым разумом», определить их основные отличия от жанров «бумажных». Я же обращу внимание только на одно отличие. Текст, рассчитанный на публикацию в любом бумажном виде — будь то еженедельный воскресный фельетон или роман-эпопея в четырех томах, — всегда сохраняет дистанцию между собой и потенциальным читателем, кто бы он ни был. Дистанцию в том числе эмоциональную, поскольку всегда воспринимается с большей или меньшей степенью отстраненности. Лист бумаги хоть и сохраняет выплеснутые на него мысли и эмоции, но в то же время выполняет роль своеобразного фильтра, неизбежно нейтрализуя избыточные дозы боли, сарказма, гнева, негодования.
Между автором сетевых колонок и его читателем дистанции нет совсем. Размещенный в Интернете текст может быть прочитан в любом уголке земного шара сразу после публикации. И сразу же читатель может на него откликнуться, и почти сразу же этот отклик дойдет до его автора. Собственно, такие эссе и пишутся с расчетом на непосредственную и моментальную реакцию. Неважно, будет она позитивной или негативной — главное, чтобы она была, иначе их существование теряет всякий смысл. Ведь даже ничтожная газетная заметка неизбежно консервируется книгохранилищами и хоть через сто лет в любой момент может быть вызвана из небытия настырными библиографами. А выдающееся, глубокое, блестяще написанное сетевое эссе живет только тот срок, который отмерил ему пользователь ПК: с нажатием кнопки «off» его жизнь, по сути, заканчивается. Конечно, на сервер можно зайти еще раз и еще раз насладиться полюбившимся текстом, но подобное занятие — для особо любопытных. Кроме того, эта возможность напрямую зависит от капризов РАО ЕЭС.
Поэтому сетевой текст не может позволить себе быть добродушным и вальяжным, иначе он рискует прожить отмеренный ему срок впустую. Поэтому сетевые авторы гораздо агрессивнее своих чисто «бумажных» коллег: они оглушают его сильнодействующими образами и словами, кружат голову избыточной эмоциональностью и окончательно покоряют добавлением в этот словесный коктейль нескольких капель «человечинки». Поэтому их любят или ненавидят гораздо истовей, чем любых журналистов старой закалки, пишущих в любом классическом печатном издании, пусть даже самого экстремального толка.
Вот теперь можно перейти непосредственно к Валерию Панюшкину и к его книге.
* * *
Я не буду писать об этической составляющей деятельности Панюшкина, о его политических взглядах и общественных идеалах. Лишь замечу в скобках, что если благодаря его призывам сдавать кровь для больных детей и деньги на покупку дорогостоящего медицинского оборудования была спасена жизнь хоть одного ребенка, то он достоин… (избегну пафоса и не скажу, чего он достоин: матери и отцы поймут, о чем я). Хочется мне также избежать обсуждения странного вопроса, «писатель» Панюшкин или «не писатель» — думаю, сказанным выше я исчерпал этот предмет. Передо мной лежит только «Незаметная вещь», и меня интересует лишь она, лишь ее достоинства и недостатки.
Она делится на две части. Первая — это «свежий» Панюшкин, знакомый всем неутомимый колумнист «Коммерсанта» и «Газеты.ру», бескомпромиссный борец за светлые (или кажущиеся ему таковыми) идеалы, бесстрашный критик всего косного, лживого, нелепого, что есть у властей на всех уровнях — от президента до самого последнего депутата или управдома. Короче, привычный громила либерально-демократической ориентации. Но для «Незаметной вещи» отобраны тексты непривычно нейтральные, почти не привязанные к конкретным сюжетам и ситуациям. То есть такие, которые смогут восприниматься без дополнительного комментария и через год, и через десять лет после их написания. Здесь видна мудрая воля составителя книги, позаботившегося о том, чтоб ей была уготована жизнь подлиннее жизни Интернет-креативов.
Во второй части собран Панюшкин конца 1990-х, Панюшкин несколько иной, пробующий себя на поприще рассказчика. Эти беллетризированные заметки — своего рода textos cautivos, сейчас почти забытые или вовсе неизвестные даже самым ярым его поклонницам. Но стилистического диссонанса между частями нет, разница между Панюшкиным-журналистом и Панюшкиным-беллетристом минимальна. Все тексты «Незаметной вещи» писал один человек, использующий одни приемы, окунающий свое перо в одни и те же чернила.
* * *
Сделаю попытку показать, как «работает» текст Панюшкина, на примере одного абзаца из предваряющей книгу заметки под названием «Один день».
