А если в процессе самозащиты некоторые народы пришлось капельку истребить, то в этом винить нужно только самих истребляемых. Если народ пруссов весь погиб, то это «результат его собственного выбора. Не желая жить иначе, чем разбоем, не способный к объединению и компромиссу, ведомый фанатичными жрецами и вождями, этот народ сам завел себя в исторический тупик» (с. 128). То же, видимо, относится и к ливам — народу, давшему имя Ливонии, который крещение принял, но все равно потом вымер. Сами виноваты в своем исчезновении и поморские славяне, ассимилированные немецкими колонистами. То же относится и к взятию Константинополя крестоносцами в 1204 году: «целиком и полностью виноваты сами греки» (с. 275).
Зато эстонцы, финны и латыши должны быть благодарны крестоносцам. «Если посмотреть на ставшие ареной миссионерской деятельности католиков Финляндию, Латвию и Эстонию, то вряд ли кто осмелится утверждать, что культура и самобытность этих народов, их историческая судьба пострадали из-за того, что на их землях проповедовали слово Божие не православные, а католики» (с. 128). Именно так: проповедовали!
Надо заметить, что эстонские и латвийские историки описывают деятельность немецких вооруженных «проповедников» не столь восторженно. Секрет выживания эстонцев и финнов не имеет ничего общего ни с католицизмом, ни с православием. Сохранились те народы, которым повезло дожить до XVI века и оказаться под шведами в решающий период XVI—XVII веков — во время Реформации. Они, в соответствии со шведским государственным толкованием церковной реформы — получили перевод Библии и богослужение на родном языке, и в силу этого сохранили собственную самобытность.
Что касается грабежей, которыми отличились русские дружины в Ливонии и Финляндии, то это была обычная средневековая практика. Нестеренко, описывая эти походы, утверждает, что предпринимались они исключительно ради наживы: русские хотели поживиться за счет богатой Ливонии. Между тем Ливония XIII века, терзаемая непрерывными войнами, богатой быть не могла. А если бы и могла, то перестала бы ею быть после нескольких новгородских экспедиций. Тем более что настоящее богатство было в городах. А их русским дружинам так ни разу взять и не удалось.
Между тем грабежи в Средние века были обязательной частью военных действий. Они были формой экономической войны, играя ту же роль, что бомбардировки городов и промышленных объектов в ХХ веке. Цель их состояла в подрыве хозяйственной базы неприятеля. Потому в разоренную землю ходили снова и снова, чтобы не дать ей оправиться. Сжигали посевы. Периодические походы к данникам должны были терроризировать зависимое население. А с другой стороны, бюджета, чтобы содержать дружину, у феодалов не было, право на грабеж неприятеля был вознаграждением за службу. Так что, опустошая чужие владения, феодальная дружина сочетала приятное с полезным.
В качестве примера гуманности Запада — в противовес грабежам русских — Нестеренко приводит эпизод с захватом Новгорода шведами в разгар Смуты. Вообще-то события, происходившие в начале XVII века, не совсем корректно приводить как пример для повествования, ведущего речь о XIII столетии. Однако военные грабежи были нормой и для той эпохи — и лишь поведение шведской армии было удивительным исключением, которое потрясло не только новгородцев, но и немцев во время Тридцатилетней войны. Причина проста: в отличие от наемных армий и феодальных ополчений, на которые опирались и московские цари, и немецкие князья, Швеция при Густаве II Адольфе уже имела регулярную армию, ставшую позднее прообразом вооруженных сил и в России, и в Пруссии.
В отличие от русских летописей, к которым, естественно, нет никакого доверия, тексты немецких хроник воспринимаются автором как окончательная истина — кроме тех эпизодов, которые противоречат его собственным воззрениям. Так, он некритически повторяет сообщения ливонских хронистов про огромные размеры новгородских и псковских ополчений — двенадцать, шестнадцать и даже двадцать тысяч человек. Когда же новгородская летопись пишет про большое шведское войско, высадившееся на Неве, он решительно с этим спорит, доказывая, что столь многочисленной силы там быть не могло.
В отношении Невской битвы Нестеренко совершенно прав. Во-первых, сбор и отправка крупной армии не могло не оставить следов в шведских источниках, которые довольно подробно описывают не только победы, но и поражения. А во-вторых, средневековые армии вообще были не слишком многочисленными. При низкой производительности труда в сельском хозяйстве в условиях «тотальной мобилизации» оторвать от сохи можно было максимум 2—3 % мужского населения.
Начиная с XIX века историки критикуют преувеличения хронистов. Правда, исследования ХХ века показали, что зачастую преувеличенной оказалась и сама критика. Изучение архивных документов и археологические изыскания показали, что цифры, приводимые в хрониках, не столько преувеличены, сколько округлены. Например, бухгалтерские документы Генриха V позволяют установить не только численность каждого отряда, сражавшегося в его армии под Азенкуром, но даже переписать участников сражения поименно! Однако любые источники куда более точны, когда речь идет о численности своих. Число войск противника во все времена преувеличивали. Да и как их можно было посчитать, не переходя линии фронта?
Вот почему данные немцев о массовости новгородских отрядов, по меньшей мере, не более достоверны, чем сообщения новгородцев о числе высадившихся на Неве шведов.
При всем доверии к немецким источникам, Нестеренко отказывается им верить, как только в них появляется хоть что-то свидетельствующее в пользу русских. Поразительное место в его книге — о взятии Изборска. И русские, и немецкие источники в один голос говорят, что город был взят штурмом. Однако Нестеренко продолжает настаивать: не могло такого быть. Должны были открыть ворота и встретить немцев как освободителей.
Аргумент очень простой: каменную крепость такого уровня нельзя взять с ходу. Как будто мы не знаем десятков примеров обратного. Гарнизон могли застать врасплох; ворота не были закрыты; обороняющиеся сделали неудачную вылазку и «на плечах у них» осаждающие ворвались в город; в крепости просто не хватило людей, чтобы прикрыть все стены; в разгар штурма кто-то из командиров был убит или запаниковал, после чего обороняющиеся сложили оружие. Мы не знаем, что именно произошло в Изборске. Но нам это и не надо знать. Если источники обеих сторон сходятся на одной и той же версии, надо ее принять, нравится она нам или нет.
Точно так же настойчиво доказывает Нестеренко, что немцы не пытались обращать русских в католичество. И тут же сам приводит отрывок из немецкой хроники, где говорится, что немецкий гарнизон оставили в Пскове для защиты обращенных. Действительно, политики обращения православных в католицизм не было. В обязанности рыцарских орденов входило лишь обращение язычников. Но отсюда вовсе не следует, что немецкие священники не отказывались обратить в католицизм православных, если такая возможность предоставлялась.
Особое место в книге занимает критика официальной версии Невской битвы. Источников о сражении два: «Житие» святого Александра и Новгородская Первая Летопись. Нестеренко сразу же замечает, что «Житие» как литературное произведение, где среди прочего заходит речь о вмешательстве ангелов и иных подобных чудесах, не может быть историческим источником. Что, в общем, верно. Не изучаем же мы дело Роланда, убитого из засады басками, по «Песне о Роланде», где герой погибает, сражаясь с бесчисленным войском арабов! Но, подробно разоблачив преувеличения и домыслы «Жития», автор вдруг забывает о Летописи, как будто ее и не было.
Кстати, критика «Жития» тоже получается не совсем убедительной. Относительно ангелов я, конечно, с Нестеренко согласен. Сомнительная версия. А вот описание боя выглядит достаточно убедительно. Причем именно эпизоды, которые вызывают наибольшее изумление у современного автора, заставляют подумать, что создатели «Жития» опирались на какие-то более давние рассказы, восходящие к реальным участникам стычки.
Особое веселье у Нестеренко вызывают два эпизода. В одном из них дружинник Гаврила Алексич попытался въехать верхом на вражеский корабль по сходням, был, естественно, сброшен вниз, но не утонул (видимо упал на мелком месте) и продолжал драться.
Действия Гаврилы действительно — по нашим понятиям — идиотские. Зато они идеально соответствуют рыцарским понятиям о доблести. Чем более экстравагантен поступок, тем больше шансов, что подвиг запомнят (что, в случае с Гаврилой, и произошло). Даже просвещенный Генрих V Английский вел себя не менее экстравагантным образом. Во время осады одного из французских замков он спустился в подкоп, к которому французы провели контрмину, и там, на коне, в полном вооружении сшибся с комендантом крепости. Причем оба остались живы.
