Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Такой же путь проделывают сегодня без преувели­чения десятки тысяч фамилий.

В их числе и люди из самых настоящих диаспор: ар­мянской, азербайджанской, грузинской, курдской... дол­го перечислять. В первом поколении эти люди живут еще ценностями старой родины, стараются проводить там побольше времени, имеют в своих странах близких родственников и друзей... Но многие инородцы прони­каются духом города... А многие и выбирают его из других городов России. Их дети кончают петербургские школы и все больше осознают себя... не русскими, нет, но петербуржцами — определенно.

XIX век породил «петербуржских немцев» и «петербуржских латышей». XX и XXI — петербуржских грузин и петербуржских армян.

Люди из полудиаспор не особенно любят корен­ных петербуржцев. «Коренные» злобноваты и вечно всем недовольны. Они мелочны и жадноваты. Они полагают, что все им должны просто за то, что они — петербурж­цы. В этой оценке — беспощадный приговор тем, кто ро­дился и вырос в месторазвитии, часто живет в нем далеко не первое поколение — но кто так ничего от этого и не получил. А если и получил — то рано посаженные почки или психиатрическую клинику. «Мы не сеем, не пашем, не строим... мы гордимся общественным строем»... Эти гор­дятся своим местом жительства и своей пропиской. Боль­ше-то гордиться все равно нечем. Отходы месторазвития охотно вспоминают о тех, кто создал его славу и вели­чие... Но сами они ничего не создают и создать не спо­собны. Они присоединяются к славе тех, с кем у них только одно общее — место рождения или жительства.

Помню, как докопался до меня один уважаемый кол­лега... Все объяснял, кто такая «петербургская интелли­генция», какая она замечательная и как отличается от вся­ких там приезжих. На уныло-злобной физиономии ува­жаемого коллеги (с ученой степенью) ясно читалось, что жена не любит, любовница не дает, друзья сволочи (пили вместе, а довести домой некому!), дети посылают подаль­ше, ученики — неблагодарные твари, начальники гады, жизнь перевалила на шестой десяток, а ничего хорошего нет, и что сам по себе этот человек, если бы родился в псковской деревне или даже в самом Пскове, никогда не смог бы занять нынешнего своего положения.

Пришлось объяснить уважаемому коллеге, что пока его предков воспитывали на конюшне, используя мяг­кие части спины, мои преподавали в Петербурге. Сно­бизм — не украшение мужчины, но что-то же надо бы­ло делать.

Начну с того, что петербуржец — совершенно необязательно представитель интеллектуальной и куль­турной элиты. Но чем совершенно чарует Петербург — это высоким уровнем культуры всего населения. Когда рабочие приходят перестилать пол и интересуются ва­шими книгами, когда продавщица в магазине рассказы­вает подружкам что-то из Тургенева — это бьет в голо­ву, как большой бокал шампанского. Промозглый хо­лод, мало света ползимы, крысы — но Великий город оборачивается и такой стороной.

В отличие от отходов месторазвития, уныло радую­щихся своей прописке за дверными цепочками, эти лю­ди вполне могли бы и сами выбрать место своего про­живания.

Любопытно, что современные петербуржцы (как и петербуржцы XIX века) очень мало замкнуты на город. Фактически все они духовно живут не только в Петер­бурге, но и во всей России (а недавно жили во всем Советском Союзе). То есть у каждого человека и каж­дой семьи есть свои любимые места отдыха, свои горо­да, где живут близкие или дальние родственники, свои привычные маршруты... Но в целом, если брать весь петербургский субэтнос — то вряд ли найдется в Рос­сии хоть одна область или хоть один город, который не освоен петербуржцами.

То же самое можно сказать и о Европе. Петербурж­цы духовно живут в Европе не меньше, чем в Петербур­ге. То есть, имея дело с одним отдельно взятым петер­буржцем, вы можете столкнуться с яростным врагом Франции — то ли по убеждениям, то ли по туристским впечатлениям. Этот человек вполне может сказать, что Берлин — его любимый город, и носить подтяжки цве­тов германского флага. Но тут же, за соседним столи­ком того же учреждения, сидит человек, который без ума от Франции и от французов, а как раз от одних только звуков немецкой речи его тошнит. В результате трудно найти европейскую страну, которую не знают и не любят в Петербурге — при том, что отдельные пе­тербуржцы очень и очень избирательны.

Все это само по себе умножает число идей и смы­слов, представленных в Петербурге. Словно толпа раз­ноязыких разнокультурных призраков незримо пронизы­вает город, да еще и призраков разных регионов России.

Время и обстоятельства создания любой сущности накладывают неизгладимый отпечаток на всю историю этой сущности. Петербуржцы и сегодня живут темпами XIX века. Они не торопятся. Наверное, петербургская интеллигенция — самая неспешная и неторопливая. Ог­ромное число умных и талантливых людей, много пре­красных идей... Которые или вообще не осуществляются, или осуществляются на 20%, и за пять лет делается то, что можно было бы за один.

В частности, и потому многие петербуржцы уезжа­ют в Москву или за рубеж. Ругаются, не хотят — но уезжают. В Москве быстрее темп жизни. В Британии и Германии легче реализовать задуманное. К тому же в Москве намного меньше отходов работы месторазвития. А ведь отходы злобны и завистливы, они прилага­ют все усилия, чтобы никто не реализовался.

Тут возможно два варианта:

1.  Через 10—15 лет накопится критическая масса, и Петербург опять рванет, вырвется вперед как интеллек­туальный лидер России.

2.  Из-за постоянного оттока этой «критической мас­сы» Петербург еще долго будет местом, где интеллект России рождается, выращивается, но не реализуется.

Но все это — про то, какую роль может сыграть Петербург. Сам город при этом не изменяется; и в роли «русского Гонконга», и в роли столицы «Руси Петер­бургской», и в роли центра Северо-Запада единой Рос­сии остается одно и то же городское урочище.

Одна из любимых страшилок современного петер­буржца: Петербургу, оказывается, пришел конец. Луч­ше всего у Городницкого:

Но что такое — этот «конец Петербурга»? Имеется в виду исчезновение того, задуманного двести лет назад, духа города. Что дает уверенность, будто «дух города» оставался неизменным первые двести лет существова­ния Петербурга. Бог весть.

Речь ведь совершенно не идет о замене одних зда­ний другими или об изменении планировки города. Просто вот живут сейчас не так, как было тридцать лет назад, и живут, следовательно, неправильно, и вообще вода стала какая-то не мокрая, женщины некрасивыми, а воздухом так прямо и дышать невозможно.

Впрочем, легко было бы жить на свете, если бы «конец Петербурга» был только блажью «людей вчераш­него дня» или стариковским брюзжанием. Конечно же, все это тоже есть: и бурчание людей, не способных ни замечать, ни признавать перемен; скрипение не самых умных стариков, в дни молодости которых и солнце-то светило более ярко, и несравненно более «правильно».

Но факт остается фактом: город исторической эпохи пережил «свою» эпоху — ту, в которой он был воздвиг­нут, гигантским памятником которой остается по сей день. Пережив несколько экстремумов (1918—1922; 1941 —1944), город пережил и несколько исторических эпох. В каждую из этих эпох он — оставаясь прежним во всех деталях — воспринимался по-разному.

Все советское время прошло под знаком памяти о прошлом. Петербург оставался памятником эпохе, а в какой-то мере — себе самому. Помню Петербург 1960-х, могилы русских царей в Петропавловской крепости. Не было одинаковых белых надгробий, как сейчас. Были разные по стилю плиты с еле различимыми буквами. Комендантское кладбище заросло бурьяном; помню поджатые губы бабушки; ее бормотание. Что шептали поджатые губы: молитвы? Проклятия? Ругань? Уже не у кого спрашивать.

Но могилы были разные, у каждого из царей — дру­гая. И Петра III здесь не было, он покоился в Александро-Невской лавре. Сейчас в Петропавловской крепости нет уже «тех самых» плит. Одинаковые белые надгробия, включая могилу Петра III, который никогда здесь не ле­жал.

И в этом — тоже знамение конца эпохи. Нет ни пе­тербургского периода, ни его доживания. Нет и поле­мики с ним. Нет причин для поджимания губ: потому что нет ни стремления скрыть то, что было, ни небре­жения к прошлому. Есть красивые белые плиты; есть аккуратные мемориальные доски. Русское прошлое пе­рестало быть частью политики. И стало просто русским прошлым.