«А несколько обломовский характер вообще русских, как племени, как массы, происходит едва ли не от «родительских кроватеп», еженощного спанья вместе жены и мужа. При этом условии привычно все, слеживается, формы приспособляются одна к другой, — детей рождается очень много в населении, но с невысокой жизненностью, вялых, анемичных, бесталанных, склонных к заболеванию. Известно, что детская смертность в России велика, как нигде. Нет бури, а все дождичек. Между тем только из бури выходит — талант, красота, сила, жизненность. При «побывках домой» или при «посещениях шатра» (одной из жен), как и в священное установление «субботы», — как известно, начинающейся у евреев с появления первых вечерных звезд пятницы и, следовательно, центрально вмещающей в себя ночь с пятницы на субботу, когда «старое благочестие каждого еврея, требовало родительского совокупления» (признание мне одного еврея), — во всех этих трех случаях разыгрывалась гроза страсти, и, естественно, она разыгрывалась во всех красотах своих, так запечатленных в «Песни песней»… «Да лобзает он меня лобзанием уст своих»… У нас все это происходит сонно. Нет священства, а только нужда. Праздник не окружает совокупления, как у евреев их Суббота и у мусульман Пятница… Между тем совокупление должно быть именно не «нуждою», «сходил» и заснул… вовсе нет: оно должно быть средоточием праздничного, легкого, светлого, беззаботного, не отягченного ничем настроения души, последним моментом ласк, нежности, деликатности, воркования, поцелуев, объятий. Но как у нас в старомосковскую пору новобрачных даже незнакомых друг другу укладывали в постель и они «делали», так и до сих пор русские «скидают сапоги» и проч., и, улегшись, — «делают» и затем засыпают, без поэзии, без религии, без единого поцелуя часто, без единого даже друг другу слова! Нет культуры как всеобщего — и нет явлений, единичностей в ней, нет единичных, праведных благочестивых зачатий (кроме счастливых редких случаев)»1
И мысль о пользе ранних браков во мне эти идеи Розанова возбудили. В самом деле: тогда партнеры во Эросе — не кости, а хрящи, мягки и гибки, — легко приобретают форму друг друга (как костюмы-полуфабрикаты — пригоняются)
ЗЕМЛЕДЕЛИЕ КАК ЛЮБОВЬ
17. III.67. На Юге, где высоко и отчетливо небо и отдельны женская и мужская половина, не спят привычно вместе, — там разность потенциалов меж мужским и женским началами велика, там супруг посещает женщину редко, но священно, мощно и метко и равномерно. А тут небо-пространство — супруг и мать — сыраземля — все время рядком, словно на одной широкой кровати[106] лежат, небо тоже — сы-ыренькое, как и земля — се-еренькая Тотальность и смешение ремесел и между небом и землей Так что отделейность мужчины от женщины (по составу, а не по месту) как раз и есть проблема для России Она б и обеспечила как раз более прочную семью (ибо на полярности б и влечении зиждилась), совместную жизнь, и людей не надо было бы силой власти сверху пальцем прижимать, как булавкой гербария, — к земле и этому месту (крепостное право ли, прописка иль невыдача паспорта колхознику) Вот ведь мука мученическая была работяге ворону-государству с таким соколом-народом, что все в лес да на большую дорогу глядит и на ветер все пустить хочет или красного петуха запустить А то ведь любовь русская не на влечении страстном именно этого к этой (это лишь от резкой разносоставности мужчины и женщины возможно) основана, как правило, но на жалости любить — жалеть. Она — жалеет его. «Пожалел бы ты меня, Вася» — просит русская женщина «Пожелал» заменено на «пожалел» А этот даже и жалеть-то не хочет нервно-хлестаковски вздыбливается: «Жалость унижает человека!» Горький чуял и передал эту надобность мужчине выпрямиться, стать самцом, — но все это нервно, как вспышка Достоевского Ипполита: от язвящей неполноценности И снова сбился на призыв к выпрямлению женщин «Мать» — она, ей опять приходится все самой делать (и листовки даже носить), а мужчина-то опять на большую дорогу (по этапу) устроился в ссылке от дела-то и коренности отлынивать — опять перемещенное лицо стал и вечно перемещаемое..
А Эрос, что было стал поднимать голову и вставать на ноги в русской литературе начала XX века (Горький, Бунин, Куприн Арцыбашев и т д.), — весь такой подглядывающе-подросточный, а не полноценно-мужской. В «Климе Самгине», «Деле Артамоновых», в «Стороже» что-то грязно-серенькое с кровцой — так мне видятся тамошние сексуальные сцены Это не Эрос, но высунувшая слюнявый язык похоть! словно стоит подросточек за дверью и в щелку или в замочную скважину, высуня язык и облизываясь, дыша часто-часто, а с языка-то каплет, — подглядывает на пышную бабу-храм, что гола и самостна в соседней комнате кустодиевски возлежит Нет нигде властного обладания женщиной, а елозенье по ней Секс русский у Бунина и Арцыбашева (предполагаю) — это:
«Дяденька, а я тоже могу!», что русский мужчина-отрок кричит вдогонку мировому Эросу Но и этот поднимавший голову был подкошен! война империалистическая, революции, гражданская — всех опять сняли и погнали с мест, отделили мужчин от женщин «Дан приказ ему на Запад Ей — в другую сторону» Только, было, начало крестьянство застолбляться и корень пускать, чтоб было чем хлеб подавать тем, кто на большой дороге, — как опять высылали набольшую дорогу-все перемещать, перераспределять («кто был ничем — тот станет всем»: будто это переложением вещей и переодеванием в барские одежды и переселением в усадьбы сделать можно! — как дитя, что папину фуражку надел и кричит: «Вот я моряк, капитан!»). Женщин — в кожаные тужурки: «свой парень», «товарищ рабфаковка» — опять замущинились (читай «Цемент» Гладкова и «Виринею» Сейфуллиной)
И зачем это нужно было: давать приказ ему — на Запад, ей — в другую сторону? Отчего не вместе? — Да оттого, что, глядя друг на друга, жалеть себя и другого начнут и не столь самоотверженны будут в труде и борьбе, чтоб «как один умрем в борьбе за ЭТО», в труде, на благо и со имя (чье-то — Х-а, ветра)… Ведь опять не на жизнь сила идет, а на подготовку условий к жизни будущих поколений — т е. опять отсыл и жизни, как и ответственности, — от себя, куда подальше: пусть они живут, дети, а мы-то уж как-нибудь перебьемся, затянув пояса потуже. Это все вознесено в красоту подвига и жертвы, опоэтизировано, восхищено. Но, с другой стороны если посмотреть, это прикрывало голость, беспомощность и незнание, как можно жить радостно и хорошо: коренно, плотно, богато, и не в отсыле, для кого-то, для дяди — а самим..
А жить-то, есть-то, любить-рожать-счастливиться кто за вас? Пушкин будет? — вот как надо нас спросить. А мы все спрашиваем: А работать-то, а страдать, а жертвовать-то кто за тебя — Пушкин будет? чужой дядя. «Богато жить» — язык-то мудро указывает: «Богато» — и значит: «как Бог», по-божески и в совести. А вместо конституции, основного закона языка, стала действовать установка: «есть мненье» (где-то — «Там!» — указуя вверх), что жить по-божески — это бедно жить, не жить… И это — основная проповедь русской, высокосовестной литературы: Достоевский, Толстой и т. д.
ЭРОС ХОЗЯЙСТВОВАНИЯ
Хотя нет, Толстой-то явно чуял эту загвоздку: Левина мысль — о хозяйствованьи в России на земле. «Все переворотилось и только начинает укладываться…» — но в том-то и дело, что вместо глубокого укладыванья, когда чуть затрудненья пошли и не понравилось: «не то что-то…», — развод укладыванью дается, прогоняется уклад и порядок — и вновь переворачивать, перекладывать (а не укладывать), т. е. опять не в глубь и вертикаль, а вбок, в сторону, с места на место, через большую — теперь уже железную — дорогу, или по воздушной трассе русской истории нового времени. Итак, как пахать (обрабатывать) русскую мать-сыру землю,[107] как быть с ней, как жить с ней — это тот же абсолютно вопрос, что и: как мужчине русскому любить русскую женщину, как быть с ней, как жить с ней- в семье ли, еще ли как? Недаром и у Толстого в «Анне Карениной» судьбы двух муже-женских пар именно существенно связаны: у одних, Левиных, — с землей, жизнью в деревне и в Москве — патриархальной — тоже большой деревне А у Анны с Вронским — все большая, железная дорога (в поезде встреча, потом туда-назад снуют: в Москву-Петербург да за границу, нигде долго не сидят, везде неуместны) да казенный дом. город, Петербург, служба административная — Каренин, военная — Вронский; потом искусству-светскости предаются — на итальянской вилле Жизнь такая увесистая, таких мощно-прекраснотелых, кровяно-плотных людей, как Анна и Вронский, — в пшик, на ветер рассевается — из-за чего? Из-за уже где-то до них совершенного, учиненного кем-то из их предков греха! обрезания коренности, переезда от земли в город — а дальше уж пошла писать и швырять губерния с места на место, да и под поезд угодить Но, как выше сказано, России нужно два мужа: государство и народ — и как не может быть выбора: «или-или», что один плохой, а другой — хороший, так нет и у Толстого идеи заменить и вытеснить в России Левиным и Кити — Анну с Вронским. Из этих пар на теле России возникают два целостных Человека-андрогина. Эти два вида помещены здесь рядом, в одном времени, тогда как это два звена эротического акта русской жизни, которые в истории можно созерцать распределенными во времени: когда Россия живет ладно с государством и цивилизацией (при Петре I, например) — с царем, а когда и со смердом, а когда и с вором (время Смуты). А по сути, всегда одновременно и с тем, и с другим, и с третьим… (Блатной мир, например, сейчас — живое море…)
