некуда падать.
Тяжелое дело писать легко, но тяжело писать легкое дело.
Великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и не расчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось.
Чтобы править людьми, нужно считать себя умнее всех, т. е. часть признавать больше целого, а так как это глупость, то править людьми могут только дураки.
Всякое общество вправе требовать от власти, чтобы им удовлетворительно управляли, сказать своим управителям: «Правьте нами так, чтобы нам удобно жилось». Но бюрократия думает обыкновенно иначе и расположена отвечать на такое требование: «Нет, вы живите так, чтобы нам удобно было управлять вами, и даже платите нам хорошее жалованье, чтобы нам весело было управлять вами; если же вы чувствуете себя неловко, то в этом виноваты вы, а не мы, потому что не умеете приспособиться к нашему управлению и потому что ваши потребности несовместимы с образом правления, которому мы служим органами».
Почему они такие пустые люди, хотя ведают такие важные интересы? Да от них не требуется ничего, никакого содержания, кроме их присутствия, факта, что они есть.
Чтобы образумились дети, должны умереть с голоду отцы.
Историк задним умом крепок. Он знает настоящее с тыла, а не с лица. Это недостаток ремесла, как кривизна ног у портного. Отсюда оптимизм историков, их вера в нескончаемый прогресс, ибо зад настоящего краше его лица. У историка пропасть воспоминаний и примеров, но нет ни чутья, ни предчувствий.
Под свободой совести обыкновенно разумеется свобода от совести.
Почему люди так любят изучать свое прошлое, свою историю? Вероятно, потому же, почему человек, споткнувшийся с разбега, любит, поднявшись, оглянуться на место своего падения.
Русский ум всего ярче сказывается в глупостях.
Молодость без молодых впечатлений; онанизированные преждевременными, непонятными им идеями, эти народные борцы потом станут заскорузлыми аферистами или казнокрадами.
Он так изолгался, что не верит сам себе даже тогда, когда говорит правду.
Наше будущее тяжелее нашего прошлого и пустее настоящего.
Есть люди, которые становятся скотами, как только начинают обращаться с ними, как с людьми.
Есть мысли, не приближающие к истине, но расстраивающие общежитие, – это мысли о противоречиях бытия. Гораздо больше нужно ума, чтобы их избегнуть, чем чтобы до них додуматься. Потому чаще всего до них додумываются полоумные.
Самый непобедимый человек – это тот, кому не страшно быть глупым.
Люди живут идолопоклонством перед идеалами, и когда недостает идеалов, они идеализируют идолов.
При крепостном праве мы были холопами чужой воли; получив волю размышлять, мы стали холопами чужой мысли.
Злой дурак злится на других за собственную глупость.
Указывают на любовь западников к иноземным словам. Наши западники все еще заучивают западные учебники слово в слово и не умеют передавать их своими словами. Для них западная культура все еще работа памяти, а не сознание.
Он по-прежнему оставался туп к пониманию нужд народа. Но он стал более чуток к условиям своего международного положения: он понял, что начинается игра не по карману. Предстояла роль нищего богача.
Чутье современности. Сколько прекрасных идеалов скомпроментировано вследствие недостатка сего чутья!
Фактическая власть могла издавать распоряжения, носившие наружность и название законов.
Весь государственный порядок – из недоразумений, превратившихся в предупреждения.
При них был порядок не потому, что они его умели установить, а потому, что не сумели его разрушить.
Когда нам плохо, плохое утешение думать, что другим ещё хуже.
У них нет совестливости, но страшно много обидчивости: они не стыдятся пакостить, но не выносят упрека в пакости.
Государству служат худшие люди, а лучшие – только худшими своими свойствами.
Служебное жалование превращается в государственную милостыню голодающим.
В других обществах всякий живет, работая и частью проживая, частью наживая; в русском одни только наживаются, другие проживаются, и никто не живет и не работает.
Всё только намеки, наброски, идеи – как темные слухи откуда-то со стороны, учреждения без ясно установленных функций и компетенций, общественные классы без определительных очертаний.
Поколение спит на краю бездны; жаль, что оно исчезнет, не дав урока преемникам, – сорвется и разобьется раньше, чем проснется.
Современная мысль до того изогнулась и извертелась, что стала похожа на старую балетную плясунью, которая, приподняв подол, еще может выделывать замысловатые и непристойные фигуры, но ходить прямо, твердо и просто уже не в состоянии.
Все понятия об обществе, государстве, народе, семье сгнили в этом разгуле распущенности, безделья и произвола.
Не будем спорить, пока идем; когда придем, пожмем друг другу руку и, может быть, найдем, что не о чем спорить.
Мысль стала развязнее, не сделавшись деловитее.
В России все элементы культуры парниковые, казенные: все и даже анархия воспитано и разведено на казенный счет.
Перестраиваются не политические понятия и общественные интересы, а политические чувства и социальные отношения; думают не о том, что делать и как устроиться, а о том, что можно сделать и захватить, и чего нельзя, кто враг и кого потому надо побить, и кого опасно бить. Политическая революция разделывается в социальную усобицу, и само правительство превращается в одну из социальных партий, только маскируясь в личину государственного органа.
Давайте отвыкнем от дурных слов и приобретем хорошие привычки.
Люди напряженно преследуют свои интересы, но книг не читают. Почему? Книги ли так неинтересны или интересы так некнижны?
У нас сословное разделение труда действовало и в развитии искусства: поэзия развивалась дворянством, театр – купцами, красноречие – духовенством, живопись – крепостными художниками и палеховскими икономазами.
Под старость глаза перемещаются со лба на затылок: начинаешь смотреть назад и ничего не видеть впереди, т. е. живешь воспоминаниями, а не надеждами.
Мудрено пишут только о том, чего не понимают.
Когда среди нас стало водворяться искусство чтения и письма, с ним вместе появились и книги, и вместе с книгами пришла к нам книжная мудрость. Так как первые книги у нас были переводные, а первые оригинальные книги плохо повторяли то, что хорошо было написано в переводных, то эта книжная мудрость была для нас подарком добрых, но сторонних людей, отблеском чужого ума. Мы встретили ее, как встречают желанную, но слишком высокую гостью, с растерянной приветливостью и удрученным смирением. Как взглянул русский разумный и понимающий человек на просвещенный
