Тогда много ходило по Черному морю трофейных судов: «Адмирал Нахимов» (бывший «Берлин»), «Россия», «Украина», «Петр Великий», не помню уж, как они прежде назывались. На смену им пришли обрубки, похожие на хрущевские пятиэтажки, — только на воде. Сейчас на Черном море нет ни старых, ни новых кораблей. Все продали в «окаянные годы».
Когда я плаваю с Гарагулей, мы на всех стоянках уходим в горы, потом шляемся по городу, пьем кофе, приготовленное на песке. Как-то в декабре зашли в обезьяний питомник в Сухуми.
Видим такую картину: мартышка раскачивается на лиане, а вторая подкралась, схватила ее за хвост, и давай раскачиваться тоже. Первая орет от боли, а вторая, такое впечатление, улыбается от удовольствия.
Подошла уборщица, рассказывает:
— Вот эта, что качается на хвосте, — ее братик. Это он мстит. Когда он только родился, старшая взревновала. Однажды я убираюсь в клетке, а она, у меня за спиной, схватила братика и бросила в мусорное ведро. Думала, я не замечу и выкину его…
Гарагуля, человек оригинальный и самостоятельно мыслящий, имел вечные нелады с парткомом пароходства. Партком его и съел. Чуть-чуть, год-два, не дожил он до того времени, когда парткомы перестали играть главную роль. И его, здорового, полного сил капитана, отправили на пенсию. Он этого, конечно, не пережил.
«А где, бишь, мой рассказ несвязный?»… Уж и забыл, о чем хотел рассказать. А, вот! 1984 год, Новороссийск, 8 утра. Собираемся на берег. Шофера добудиться не можем. Водитель у нас молодой парень, одессит, уникум: ничего не читал, ничего не видел, нигде не был, ничего не знает. Всему удивляется:
— А это что там белое на горе?
— Снег.
— Снег? Летом?! Ништяк!
— А это что?
— Магнолия.
— Магнолия? Ништяк.
Только что женился, рассказывает:
— На морду она противная, но фигуру многие хвалят.
Мы смеемся.
— Нет, правда, многие хвалят.
Водителя так и не добудились. Всю ночь шлялся по палубам, по барам и музыкальным салонам. Удивлялся всему, ничего же не видел в своей жизни. Забрал я у него ключи, и мы съехали на берег.
Машина у нас очень «удобная» для путешествий. Советский джип «Нива». Создана для путешествий, для рыбалки, охоты. Четыре наших тощих рюкзачка едва влезают в багажник. Тимур Зельма, оператор, и Валя Гидулянов, художник, сидят на заднем сиденье — вылезают оттуда на карачках, долго разминают затекшие члены. Удобная, ничего не скажешь, машина.
Абрау-Дюрсо. Подъехали к пляжу, надо окунуться, жара сумасшедшая. У пивного ларька под железной раскаленной крышей — очередь. Мужиков двадцать с банками, бидонами. Алкоголь с одиннадцати, им еще париться на жаре минут тридцать.
Проклятое время! Сколько замечательного советского народа перемерло в этих очередях у винного отдела в магазине, так и не дождавшись одиннадцати! К слову сказать, винные отделы тогда называли в народе «очагами сопротивления».
Разделся, полез в море. Вода теплая до отвращения, а народу-у… Вспомнил одесский анекдот:
— Хаим, ты что не купаешься?
— Да пока не жарко, а писать я не хочу.
Пробрался наконец между телами, выплыл на чистую воду. Впереди плывет какой-то мужик. Далеко плывем, уже за буйки зашли. Навстречу нам из солнечного марева появляется еще один пловец. Издалека плывет, из Турции, что ли? Вот оба мужика поравнялись. Тот, который из Турции, спрашивает:
— Который час?
— Около одиннадцати…
— Куда же ты плывешь?
— Ой, я и забыл! — мужик развернулся, и оба, торопясь, поплыли к берегу.
Вот такая тогда дурацкая была у нас (алкоголиков) житуха.
Года два назад вынужден был поехать в Америку. После долгого перерыва. Не люблю эту страну, и «демократию ихнюю» не люблю. Долгое сосуществование двух миров дало свои результаты. Мы у них переняли самое плохое (Солженицын пишет: «Открыли „железный занавес“, и оттуда хлынула к нам одна навозная жижа»), и они переняли у нас самое плохое.
Живу в Нью-Йорке в отвратительном отеле. Курить нельзя, даже в номере. Окна не открываются, кондиционер терпеть не могу. Промучался всю ночь, спускаюсь в бар. Время — без пяти одиннадцать. Говорю бармену-негру:
— Плесни чего-нибудь!
Замахал руками, замотал головой:
— Нет, нет, нет! Только после одиннадцати…
Как-то едем мы с Зурабом Чавчавадзе мимо «Президент-отеля».
— Давай к Леониде зайдем, — говорит он.
— С ума сошел, час ночи!
— Ты что, не знаешь Леониду Георгиевну?
Когда мы позвонили, Леонида Георгиевна ложилась спать.
И вот мы, два нетрезвых дурака, ввалились среди ночи к великой княгине. Пили чай, добавили по рюмочке, рассказывали анекдоты, порой довольно рискованные, она хохотала, сама вспомнила что-то смешное; накурились до одури, уходили, как из газовой камеры. Она расцеловала нас на прощанье, а потом, наверное, надев шубу, всю ночь проветривала гостиничный номер.
Я смотрел на нее — ни капли усталости на лице. А было ей тогда далеко за семьдесят.
Грузинская княжна Леонида, из знатного грузинского рода Багратионов, вышла замуж в эмиграции за великого князя Владимира Кирилловича, прямого наследника русского престола. Вошел я в эту семью по рекомендации того же Зураба Чавчавадзе; он был доверенным лицом царской семьи. Жили они в самом центре Парижа, на rue Rivolie.
Помню, в первый раз подхожу к дому, думаю, на какую кнопочку нажать, вижу — идет старушка, нагруженная авоськами. Совершенно наша русская баба, только авоськи иностранные. Улыбается мне. Так мы и познакомились с Леонидой Георгиевной.
Подхватил я ее пакеты с едой, поднялись в квартиру, она представила меня великому князю. Князь высокий, поджарый, одет не по-домашнему, при галстуке. Держится прямо. Передвигается по комнатам, садится в кресла, встает — легко, по-спортивному. И чем-то очень похож на покойного государя.
Все они, Романовы, на одно лицо. Помню, приехали мы в Зимбабве посмотреть на одно из чудес света — водопад Виктория. Входим в старинный позапрошлого века английский отель. Над центральной лестницей парадный портрет Николая Второго. «Как он сюда попал? — думаю. Потом догадался: — Это же Георг V, двоюродный брат Николая!»
Великий князь водил меня по комнатам, показывал старинные портреты великих князей, государей, мы перелистывали с ним альбомы фотографий. Мне все было интересно, я как раз готовился к съемкам фильма «Россия, которую мы потеряли». Потом пили чай в гостиной, рядом вертелся пес Мишка, длинношерстный палевого цвета «дворянин». Заговорили о собаках.
Я рассказал, какая у нас беда с нашим бассетом Антипом. Вдруг во время прогулки падает на землю и орет благим матом. Врачи ничего понять не могут.
— А вы привезли рентгеновский снимок? — спросила Леонида Георгиевна.
— Жена меня заставила взять, велела показать в Париже собачьему доктору.
— Дайте его мне. Я посоветуюсь с нашим врачом.
Наутро я передал ей снимок, а еще через день — была суббота — позвонил.
— Здравствуйте, Ваше Высочество. Это я, такой-то…
— Леониды Георгиевны еще нет. Уехала к доктору. Позвоните часа через два.
Звоню через два часа. Уже смеркалось.
— Вы знаете, ее еще нет. Я уже сам начинаю волноваться…
Появилась она только в девятом часу вечера. Оказывается: поехала к доктору, тот уехал за город, в предместье; она — туда, он ушел в гости; нашла его в гостях, доктор взглянул на снимок и сразу выписал лекарство; потом она вернулась в Париж и еще долго искала дежурную аптеку.
Лекарство, которое привезла великая княгиня, оказалось чудодейственным. Хватило двух таблеток, и наш Антип до конца своей короткой жизни забыл, что такое боль.
Историю эту мне рассказал в 1967 году Саша Милюков, гвардии капитан в отставке, Герой Советского Союза.
«…Первого мая, за неделю до Победы меня ранили. Был тяжелый бой. Немецкая дивизия прорывалась на помощь осажденному Берлину. Мы остановили ее. Меня даже представили к высокой награде…
И вот лежу я в госпитале. Извлекли мне пулю из плеча, перевязали… А за окнами каждый день салюты, Берлин уже наш, красное знамя над Рейхстагом… А я на госпитальной койке валяюсь. И так мне захотелось в свой полк, к ребятам, чтобы разделить с ними эту невыносимую радость Победы, что стало на мне все, как на собаке, заживать.
На седьмой день, аккурат 8 мая, чувствую — пора. Выкрали мы с одной симпатичной сестричкой мою одежку, поцеловал я ее на прощанье, — «разыщу, обязательно разыщу!» — и был таков.
Стою на улице, вижу, едет большой новенький «хорьх» с белым флагом на капоте, а в нем немецкий генерал и два офицера. Ищут, стало быть, кому сдаться.
Поднимаю руку, машина остановилась. Показываю им: мол, выметайтесь на хер! Что-то залопотали. «Schnell, Schnell!» — говорю. Не задерживайте, мол, движение.
