Ознакомительная версия.
Четких дискриминационных процедур не существовало — имелись лишь временные меры, сформулированные втайне и применяемые избирательно и неравномерно в различных отраслях экономики, научных дисциплинах и административных учреждениях. Некоторые второразрядные институты, открытые для евреев, стали перворазрядными ровно по этой причине; некоторые проекты были слишком важны, чтобы их можно было лишить ключевых исполнителей; некоторые руководители обладали связями, позволявшими им защищать своих сотрудников, а некоторые евреи меняли имена или редактировали свои биографии. Антиеврейская дискриминация была относительно умеренной (сводясь в среднем к выбору между хорошим и лучшим) и не очень успешной (огромный разрыв между достижениями евреев и всех остальных сокращался крайне медленно), но ее секретность, непоследовательность и нацеленность на элиту делала ее тем более обидной. Антиеврейская дискриминация, с одной стороны, бросалась в глаза, а с другой — прямо противоречила послехрущевской общественной риторике, превозносившей профессиональную меритократию, чуть смягченную тактичной помощью временно отстающим. Более того, она сопровождалась оглушительным публичным молчанием в отношении всего еврейского. В историях литовских и белорусских городов ничего не говорилось о большинстве их обитателей; в музеях Великой Отечественной войны ни словом не упоминался геноцид советских евреев, а когда Корней Чуковский задумал издать Библию для детей, ему разрешили, «но при условии, что в книге не будут упоминаться евреи». Чемпион мира по шахматам Тигран Петросян был армянином; чемпион мира по шахматам Михаил Таль был «рижанин». А в 1965 году последовал приказ изъять «без оставления копий» все архивные документы, касающиеся еврейского дедушки Ленина. Причиной этого было не опасение дать врагам лишний повод для контрреволюционного отождествления большевизма с еврейством (как это было в 1920-е и 1930-е годы), а страх святотатства. Евреи были чужими; советские герои-евреи были либо не настоящими героями (в списках героев войны евреи не фигурировали как евреи), либо не настоящими евреями (Свердлов, к примеру, был в первую очередь площадью в Москве и городом на Урале).
Подобно «эмансипированным» европейским евреям начала XX века, советские евреи «застойного времени» сочетали беспрецедентные социальные достижения с морально несостоятельной неправоспособностью и «химерической» национальностью, не защищенной государственным национализмом. Их реакцией — как обычно — был принципиальный либерализм (представленный Соединенными Штатами) и еврейский национализм (воплощенный Израилем). Третьего — советского — выбора более не существовало. Как писал о 1960-х годах Михаил (ранее Маркс—Энгельс—Либкнехт) Агурский, евреи были обращены в сословие рабов. Можно ли было ожидать, что народ, давший уже при советской власти и политических лидеров, и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики, согласится на состояние сословия, высшей мечтой которого было получить должность заведующего лабораторией в ЭНИМСе или старшего научного сотрудника в ИАТе. Евреи были задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем все остальное население.
На первый взгляд, это утверждение может показаться безнадежно неверным и, возможно, безнравственным. Некоторые депортированные народы по-прежнему жили в ссылке, некоторые христианские конфессии были официально запрещены, у многих кочевых сообществ насильно отбирали детей, большинству советских граждан не разрешалось жить в больших городах (не то что работать в элитных научно-исследовательских институтах), а большинство сельских жителей, независимо от их национальности, не имели паспортов и являлись государственными крепостными. Однако Агурский писал (в данном случае) не исторический труд, а воспоминания о рождении бунтаря, бунтарей же рождало в первую очередь ощущение безысходной униженности. На закате царской России евреи жили — по целому ряду экономических и культурных показателей — лучше, чем многие другие группы населения, но они были радикальнее всех остальных, поскольку судили о своем положении с точки зрения строжайшей меритократии (а не в сравнении с ламаистами или крестьянами), считали себя способными подняться на самый верх (и имели на это очень хорошие основания) и исходили из того, что официальная политика по отношению к ним этически несостоятельна (так как она была основана на старом конфессионально-сословном, а не на новом либерально-гражданском принципе государственности). На закате Советской империи «еврейская проблема» стояла не менее остро: дискриминация была не такой жесткой, но официальную политику было еще труднее оправдать (с точки зрения официальной идеологии), а масштаб еврейского успеха и, следовательно, опасность потери статуса были несравненно большими. Евреи не были «задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем все остальное население», но они действительно дали советской власти «и политических лидеров, и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики» и могли бы дать еще больше, если бы официально провозглашенные принципы меритократии и равноправия должным образом соблюдались. Иными словами, евреи не были задавлены в большей мере, чем остальное население, но они ощущали себя более униженными по причине их более высокого и более уязвимого положения в советском обществе. Кроме того, завуалированная государственная дискриминация поощряла открытый массовый антисемитизм, который питался как традиционной аполлонийской враждебностью к «головам без тела», так и желанием части новоиспеченных технократов из числа коренного населения избавиться от своих более успешных конкурентов. Нос Свана был опасным атрибутом: открытое заявление «я — еврей» воспринималось либо как признание вины, либо как жест демонстративного неповиновения.
Еврейский вопрос был средоточием общей проблемы интеллигенции. Отец русского социализма Александр Герцен восстал против царя не потому, что он был «задавлен» так же, как его крепостные, а потому, что он считал себя равным царю, а с ним обращались как с крепостным. То же справедливо в отношении Андрея Сахарова, который считал себя выше Неделина (не говоря о Брежневе и Горбачеве), а с ним все равно обращались как с крепостным. То же самое, mutatis mutandis, справедливо и в отношении евреев — с той разницей, что в послевоенном Советском Союзе они были не просто аналогом оппозиционной интеллигенции — они были, в известном смысле, ядром оппозиционной интеллигенции. Евреи были непропорционально многочисленны среди тех, кто укреплял Советский Союз, и непропорционально малочисленны среди тех, кто его направлял (и чувствовали себя тем более малочисленными среди вторых, что были столь многочисленны среди первых). В 1970-е и 1980-е годы дряхлеющему Советскому государству делалось все труднее отличать евреев и интеллигентов друг от друга; многие представители советской интеллигенции (особенно московской и ленинградской культурной элиты) считали себя евреями; большинство московских и ленинградских евреев считали себя интеллигентами, и когда кого-то били в темном переулке за очки на носу и гладкую речь, слова «еврей» и «интеллигент» употреблялись как синонимы. В мае 1964 года глава КГБ В. Семичастный докладывал в Центральный комитет партии, что суд над поэтом Иосифом Бродским «вызвал различные кривотолки в среде творческой интеллигенции» и что «наиболее активно массируются [sic] слухи вокруг дела Бродского в кругах творческих интеллигентов еврейской национальности» (при том, что ни суд, ни протесты, ни поэзия Бродского никакого отношения к «еврейскому вопросу» не имели). В 1969 году на научном семинаре по математической логике Михаил Агурский рассказал двум молодым коллегам, Юрию Гуревичу и Юрию Гастеву, «полуполитический анекдот». Когда Агурский ушел, «бдительный Гуревич» спросил у Гастева:
— Ты этого человека знаешь? Кто это? Чего-то он вдруг анекдоты рассказывает?
— Знаю! — твердо ответил Юра.
— Давно?
— С сегодняшнего утра.
— И ты ему доверяешь?
— Да ты посмотри, какой у него нос! — закончил полемику Гастев решающим аргументом.
Сван проделал долгий путь. В самих полуполитических анекдотах еврей «Рабинович» предстает идеальным символом забитого, но неукротимо ироничного Homo sovieticus. Вернее, традиционный местечковый юмор возродился в качестве голоса советской интеллигенции.
Начальник отдела кадров спрашивает Рабиновича:
— Кто ваш отец?
— Советский Союз.
— Хорошо. А кто ваша мать?
— Коммунистическая партия.
— Отлично. А кем вы хотите быть?
— Сиротой.
Анекдот относился, разумеется, ко всем советским людям, но Рабиновичу он подходил лучше всех, потому что в его случае первые два ответа столь же правдивы, сколь и последний. По словам Виктора Заславского и Роберта Дж. Брима, «если в 1920-е годы считалось, что евреи исключительно лояльны режиму, то в 1970-е появился другой удобный миф — о врожденной политической неблагонадежности евреев. Оба содержали в себе элементы самореализующегося пророчества».
Ознакомительная версия.
