Трудно назвать эпоху, в которую бы данные формулы ставились под сомнение; трудно отыскать философа, который бы их не отстаивал или по крайней мере не признавал.
Это не означает, однако, что Хайдеггер просто повторяет то, что задолго до него высказывалось Сократом, стоиками, Августином, Монтенем, Паскалем, представителями раннебуржуазного персонализма.
Своеобразие фундаментальной онтологии состоит в том, что она, во-первых, возвышает требование самосознания и самоосуществления над всеми другими нравственными императивами, не останавливаясь перед имморалистическим выводом: «Все позволено в видах самореализации»; во-вторых, трактует самоосуществление как действие, вызывающее в индивиде полный антропологический переворот, принципиальные изменения в самоощущении, в переживании мира, людей и времени; в-третьих (и это, пожалуй, самое важное), истолковывает задачу самоосуществления как необходимо антитетическую по отношению к задаче участия в истории, реализации ее запросов, потребностей и тенденций.
Персоналистская идея борьбы за свою подлинную личность в фундаментальной онтологии неотделима от идеи противостояния общественно-историческому развитию и /365/ переноса на личность того достоинства историчности, событийной содержательности, которое классическая философия связывала в первую очередь с обществом как целым. Невозможно говорить «да» экзистенции, не говоря «нет» «мировой истории», — таков невысказанный подтекст всех формул самоосуществления, которые несет в мир фундаментально-онтологическая проповедь. Хайдеггеровское «сбудься» непосредственным образом подразумевает: «Посвяти себя собственной судьбе, а не трансцендентному, возвышающемуся над тобой и несоизмеримому с тобой историческому процессу».
Позитивные заповеди фундаментальной онтологии полемически заострены против того, что мы назвалиисторицизмом.
Напомним еще раз (хотя и в несколько иной акцентировке) наиболее характерные его черты. Буржуазная философская классика тяготела к канонизации общественно-исторической целесообразности, еще точнее: к канонизации господствующих, довлеющих над общественным сознанием известной эпохи представлений об исторически должном, разумном и необходимом. Представления эти приобретали в итоге значение сверхморальных (священных, провиденциальных) требований, возвышающихся над любыми нравственно-безусловными нормами, над соображениями гуманности и порядочности, заботы о моральной автономии индивида и реализации им своих личностных возможностей и задатков. Все это должно было отступить перед «самосознанием эпохи», перед исторически относительным пониманием абсолютных, сверхчеловеческих заданий объективного духа. Упование на историю, доверие к силам и инстанциям, олицетворяющим исторический разум, возвышение «фактических возможностей» (сплошь и рядом исчисляемых совершенно иллюзорными способами) над безусловными ценностями и идеалами таковы были характерные черты нового морального климата, который культивировался классическим буржуазным историзмом и действительно утвердился к концу XIX века в формах благодушного прогрессизма, конформизма, рассудочно-исчислительного («экономического») истолкования общественного времени. Эти вульгарные формы буржуазного исторического сознания были чрезвычайно далеки от понимания теоретического содержания гердеровской, шеллингианской, гегелевской, контовской философии истории. Однако именно они оказались последовательными восприемниками ее историцистских предрассудков, /366/ тенденции к канонизации господствующих представлений об общественно целесообразном и к созданию идеалистического культа истории.
Вот этому-то культу, распознаваемому не столько в облике академически-влиятельных теорий, сколько в укоренившихся установках обыденного сознания, и оппонирует фундаментальная онтология как версия неоисторизма.
Хайдеггер (и здесь ему не откажешь в аналитической проницательности) видит смысловое единство таких, казалось бы, разнородных явлений, как экспектативная ориентация поведения (его иррациональная зависимость от чужих ожиданий, мнений и оценок, особенно отчетливо проступающая там, где дело идет об образах «ближайшего будущего»); как повышенная суетность и суматошность жизни; страх «непоспевания за временем», ощущение настоящего в качестве исчезающего, почти миражного состояния между прошлым и будущим; возрастающее безразличие ко всему минувшему и к «оставленным в прошлом возможностям». Во всем этом Хайдеггер справедливо усматривает внешние, поверхностные обнаружения одной и той же религии прогресса, философские основы которой были заложены мыслителями, подобными Гегелю.
Мы напрасно, однако, стали бы искать в работах Хайдеггера содержательный анализ классической философии, позволяющий различить ее диалектические открытия и ее новую историцистскую метафизику. Нет в этих работах и попытки объяснить сам переход от историцистских иллюзий раннебуржуазной эпохи к вульгарному прогрессизму конца XIX века как законченной форме массового сознания, как бы уже полностью уготовленной к тому, чтобы испытать глубочайший кризис при столкновении с катастрофическим опытом начала нашего столетия. Хайдеггер ограничивается, скорее, установлением некоторых улик, свидетельствующих о том, что классический буржуазный историзм несет концептуальную ответственность за новейшие формы вульгарного понимания истории (именно такой характер имеет последний параграф «Бытия и времени», где выявляется изоморфность наиболее абстрактных суждений Гегеля о сущности времени и способов переживания последнего рядовым субъектом новейшей социальной практики, организуемой по принципу гонок: предпринимательских, потребительских, престижных).
Фундаментальная онтология, несомненно, представляет собой одну из форм протеста против основной идеи /367/ историцизма: идеи подчинения безусловного исторически относительным обнаружениям абсолютного. Неприятие этой идеи обусловлено уже феноменологическими (гуссерлианскими) предпосылками учения Хайдеггера. К числу этих предпосылок принадлежит знаменитое epoche («остранение», «воздержание от суждения»), которое без противоречия с собственными установками Гуссерля может мыслиться как редукция всего временного, исторически обусловленного (и поэтому относительного) во имя деятельного внутреннего сосредоточения на вневременном, надысторическом, безусловно значимом.
Человеческое бытие как Dasein
Как мы уже отметили, человек (единичный индивид) имеет у Хайдеггера свое категориальное имя; он называется Dasein, или «здесь-бытие».
Комментаторы «Бытия и времени» написали по поводу этого выражения сотни страниц и сделали вопрос о его смысле практически неразрешимым.
На наш взгляд, разгадку экзистенциала Dasein следует искать именно в вышеохарактеризованной основной тенденции хайдеггеровского мышления: в его претензии на неоисторизм.
Выражение Dasein несет серьезную смысловую нагрузку: оно (уже этимологически) задает особый ракурс, способ видения человека, которого должен от начала и до конца придерживаться читатель «Бытия и времени». Ракурс этот — локально-пространственный.
Именуя человека «здесь-бытием», Хайдеггер полемически противопоставляет свою антропологию прежде всего историцистскому истолкованию человеческого индивида, тенденции мыслить его как находящегося во времени, и именно — в общественно-историческом времени.
Если бы представители классического буржуазного историзма (например, Гегель) искали категориальное имя для человеческого индивида, они скорее всего должны были бы остановиться на выражении «теперь-бытие» (Jetzt-Sein). В самом деле, в гегелевской философии истории единичный индивид мыслится как момент исторического процесса, мошка-однодневка в роевом движении человечества. Он занимает минимальный, сжимающийся в точку отрезок на временной координате абсолютного /368/ духа. Эта исчезающая моментность существования и фиксируется Гегелем в самом определении понятия «теперь».
Хайдеггер — вообще говоря, избегающий какого-либо цитирования — не случайно делает пространные выписки из соответствующих разделов гегелевской «Энциклопедии философских наук» и «Науки логики».
Не стану разбирать, насколько корректно Хайдеггер обращается с гегелевским текстом, замечу лишь, что от его выводов нельзя просто отмахнуться: они выявляют (выявляют посредством утрирования) некоторые реальные и существенные черты гегелевского мышления. Еще большее значение имеют эти выводы для расшифровки собственных категорий фундаментальной онтологии.
«Бытие времени у Гегеля, — пишет Хайдеггер, — это «теперь»; но поскольку всякое «теперь» таково, что его теперь также больше-уже-нет или, соответственно, пока-еще-нет, постольку оно может быть понято и как небытие… «Теперь» есть чистое прехождение».
