Ознакомительная версия.
Я эту дерзкую мысль задал сам себе. Но так как я всегда полон откровения, то я думаю — никто ни разу не предложил, а что, если разрешить еврейскую еженедельную газету? У нас раз в неделю маленькие газеты выходят в Биробиджане. Не все ее прочтут на еврейском. Прочтет еврей, старый Абрамович прочтет, а там-то, что ТАСС передаст.
У нас вся политика по еврейскому вопросу основывается на одном Дымшице, вот видите, у нас т. Дымшиц зам. пред. Совмина, так что зря говорите, что евреев притесняем. А может быть, нам немножко мозгами пошевелить?
Я это говорю свободно потому, что я еще не поднял руки за то, что говорю. Я просто пока — руки по швам и рассуждаю, вот в чем дело.
Ни одна из дерзких мыслей Брежнева не была претворена в жизнь, но причиной его «откровений» — и причиной интереса Политбюро к еврейскому вопросу — было неослабное политическое давление со стороны Соединенных Штатов. В начале 1970-х годов дети Бейлки, превратившиеся к тому времени в самую влиятельную этнорелигиозную общину Америки, заново открыли своих советских братьев и сестер и признали в них «далекие остатки семей, спасшихся от гитлеровских и сталинских погромов». Превращение социалистов в евреев в Соединенных Штатах совпало с превращением социалистов в евреев в Советском Союзе, но если в Соединенных Штатах оно сопровождалось вхождением евреев в элиту, то в Советском Союзе оно усугубило отпадение евреев от государства. (Большинство американских евреев никогда не были социалистами, но нет сомнения, что «опротестантившийся» иудаизм вытеснил социализм в качестве основной нетрадиционной еврейской идеологии.) Бедные родственники 1930-х годов превратились в богатых дядюшек 1970-х, а после того, как Израиль победил самых главных драконов и потерял часть блеска и невинности, исход советского еврейства стал — на некоторое время — самой срочной, страстной и общей заботой американских евреев. К 1974 году широкая коалиция еврейских организаций и политиков затормозила «детант» Никсона—Киссинджера, добившись принятия конгрессом «поправки Джексона—Вэника», которая связала советско-американские торговые отношения с еврейской эмиграцией из СССР. По словам Дж. Дж. Голдберга, «еврейские активисты вызвали на бой администрацию Никсона и Кремль и победили. Евреи доказали миру и себе самим, что способны за себя постоять. Страшное пятно бездействия перед лицом холокоста было наконец смыто».
Хотя в поправке Джексона—Вэника (разработанной и проведенной через конгресс начальником штаба сенатора Джексона, Ричардом Перлом, и начальником штаба сенатора Рибикоффа, Моррисом Амитаем) говорилось о свободе эмиграции вообще, относилась она только к евреям. Исключительное право на обращение к государству с просьбой о выездной визе привело к еще большему отчуждению: все евреи стали потенциальными эмигрантами, а значит, потенциальными предателями. Кроме того, оно привело к появлению большой группы псевдосионистов и псевдоевреев: единственным способом уехать из Советского Союза было объявить о желании уехать в Израиль. Исход конца XX века был похож на исход начала XX века тем, что подавляющее большинство эмигрантов предпочитало Америку Палестине; главным отличием было то, что попасть в Америку (или куда бы то ни было еще) можно было, лишь попросившись в Палестину.
Вопрос о том, куда направиться, был важным для одних и не очень важным для других; возможность уехать из Советского Союза была важной для всех. Главным в исходе конца XX века было не убеждение, что Бейлка и Хава выбрали правильно, а убеждение, что Годл выбрала неправильно. Все были согласны с тем, что путь Годл — социализм — оказался трагической ошибкой и что единственный реальный вопрос сводится к тому, следует ли сделать теперь то, что Годл следовало сделать тогда: эмигрировать из ложного рая.
Эмигрировали многие — и до, и после того, как Советское государство согласилось наконец, что социализм был трагической ошибкой. Между 1968 и 1994 годами около 1,2 миллиона евреев покинули территорию бывшего СССР (43% всего еврейского населения — т.е. более массовый исход, чем тот, в котором участвовали Бейлка и Хава). Первая волна, достигшая Израиля между 1968 и 1975 годами, принесла с собой большинство идеологических сионистов (таких, как Маркиш и Агурский) и многих внуков Цейтл из прежней черты оседлости. Следующий поток эмигрантов, в том числе множество внуков Годл, устремился в первую очередь в Соединенные Штаты (90% эмигрантов из Москвы и Ленинграда отправились в США). Израильское правительство всячески пыталось переломить эту тенденцию, но Соединенные Штаты вняли его уговорам и согласились значительно снизить эмиграционные квоты для советских евреев лишь после 1988 года, когда доля направлявшихся в Америку достигла 89%. После падения Берлинской стены в 1989 году Израиль открыл консульства в Советском Союзе, закрыл пористый транзитный пункт в Вене и в конце концов сумел помешать большинству беженцев 1989—1992 годов (крупнейшей группе из всех) отбиться от основной группы. К 1994 году 27% еврейских эмигрантов из СССР воспользовались гостеприимством внуков Бейлки, а 62% — Хавы.
Где бы они ни оказались, потомки Годл остаются верными позднесоветской концепции принадлежности. Большинство из них — евреи по крови, русские по (высокой) культуре и не религиозные вовсе (если не считать культа Пушкина). А это означает, что они не настоящие евреи с точки зрения их американских и израильских благодетелей (многие из которых испытали разочарование, знакомое тем, кому случалось приютить у себя давно утраченного родственника). Советские евреи похожи на вывернутых наизнанку марранос (испанских «новых христиан»): публичные евреи, практикующие свою гойскую веру — с ее особыми трапезами, ритуалами и священными текстами — в частном мире своих квартир. Впрочем, это временное состояние, поскольку важнейшей общей чертой всех потомков Тевье является сознание того, что они — потомки Тевье. Вернее, все они разделяют важнейшее из верований Тевье: «гоем всякий может быть, а евреем родиться надо». Все евреи — евреи «по крови»; остальное — вопрос «абсорбции» (если воспользоваться израильским термином). Рано или поздно советские иммигранты в Израиль и Соединенные Штаты «восстановят свое еврейство» во всей его полноте, что, разумеется, не означает возврата к вере Тевье (как никакое возрождение не означает рождение заново). В Израиле «восстановление» подразумевает вытеснение канона русской интеллигенции израильским древнееврейским каноном; в Соединенных Штатах оно требует замены канона русской интеллигенции смесью опротестантившегося иудаизма с сионизмом. Цена высока, но большинство внуков Годл готовы ее заплатить. Поскольку Годл «прожила свою жизнь неправильно», жизнь, которую она прожила, должна быть забыта. Одна из дочерей Годл, Цафрира Меромская, сформулировала это так:
Москва, в которой я прожила больше сорока лет, которую любила страстно, как любят человека, без которой, казалось, не смогу прожить и дня. Москва, которую через пятьдесят лет оставила навсегда, сознательно, спокойно, даже с радостью, без возможности навестить и желания возвратиться.
И действительно, живу без ностальгии, не оборачиваясь назад. Москва, такая как она есть, исчерпана для меня душевно, и это убедительней всего подтверждает правильность моего решения.
В начале XX века у дочерей Тевье был выбор из трех земель обетованных. К началу XXI осталось только две. Коммунизм проиграл либерализму и национализму и умер от истощения.
Русская фаза еврейского века завершена. Родина крупнейшей в мире еврейской общины превратилась в отдаленную провинцию еврейской жизни; самое еврейское из всех государств со времен Второго Храма исчезло с лица земли; священный центр мировой революции стал столицей еще одного аполлонийского государства. Годл, которой ее сестры когда-то завидовали за ее связь с Россией, Сталиным и социализмом стала семейным позором, а то и призраком. Большинство историй еврейства не помнит о том, кто она такая: XX век, каким они его представляют, состоит из судеб Цейтл, Бейлки, Хавы и их потомков, а также из внезапного исхода забытых и, по-видимому, давно осиротевших внуков Тевье из плена «Красных Фараонов».
Еврейская фаза русской истории тоже завершена. Она тесно связана с судьбой советского эксперимента, и ее помнят или забывают в соответствии со взглядами на смысл и значение революции. Еврейская националистическая историография Советского Союза сохранила память о еврейских жертвах белогвардейцев, нацистов и украинских националистов, но не о еврейской революции против иудаизма, еврейском самоотождествлении с большевизмом и еврейском успехе в советской элите 1920-х и 1930-х годов. Русская националистическая историография сводит большевизм к еврейству в попытке представить Русскую революцию вероломным нападением инородцев на русский народ и русскую культуру. Александр Солженицын, к примеру, призывает евреев принять на себя «моральную ответственность» за тех их сородичей, которые участвовали «в железном большевистском руководстве, а еще больше — в идеологическом водительстве огромной страны по ложному пути». Ссылаясь на приятие немцами «моральной и материальной» ответственности за холокост и воскрешая аргументы Василия Шульгина о еврейской «коллективной вине» за революцию, он просит евреев всенародно «покаяться» за «долю расстрелов ЧК, потопления барж с обреченными в Белом и Каспийском морях, за свою долю в коллективизации, украинском голоде, во всех мерзостях советского управления». Как и все прочие попытки применить христианскую концепцию личного греха к националистическим требованиям наследственной племенной ответственности, призыв Солженицына не предполагает ни окончательного отпущения грехов, ни процедуры вынесения нравственного приговора с учетом встречных исков, ни обращения к собственным соотечественникам с призывом взять на себя неограниченную ответственность за деяния, которые различные инородцы — или их самозваные представители — могут счесть «мерзкими» и одновременно специфически русскими. Впрочем, оба эти подхода — страдания Годл при сталинизме и ее моральная ответственность за сталинизм — в целом маргинальны. Большая часть историографии русской жизни XX века похожа на большую часть историографии еврейской жизни XX века тем, что ни та ни другая не помнит Годл. Как сказал Михаил Агурский своей матери, ей следовало прожить жизнь по-другому. С этим согласилась и сама мать Агурского, и Надежда Улановекая, и моя бабушка, и большинство их родственников и соотечественников. Забвение на многих языках — их наказание за неправильный выбор.
Ознакомительная версия.
