— Быстрее! Разве вы не видите, что творится на небе? Нам надо успеть пройти перевал, — понукал одноглазый старик, видимо, старший. — Осталось совсем немного. — Он зажег паклю на палке.
— Яки не хотят больше идти, — пожаловался юноша с большущим зобом. — Если як заупрямился, его не сдвинешь. Это каждый знает.
Набежал первый порыв ветра. Пламя метнулось в сторону. С дубов посыпались желуди. Испуганные обезьяны спешили укрыться в дуплах, торопливо набивая желудями защечные мешки. Будто готовились к долгой голодовке. Затрещала паленая шерсть. Яки заревели, но не стронулись с места. Ветер стих совершенно, и яки вдруг пошли, невозмутимо пощипывая сухую траву.
Наконец все взобрались на вершину кряжа. Разбрызгивая копытами воду и грязь, яки прошли по ручьям, впадающим где-то там, вдалеке, в реку Риши. Глинистые струйки сбегали с черных шерстяных косм, запутанных и грязных, в которых застряли колючки и сухие листья.
— Смотрите туда, — шофер показал вниз. — Видите вон те серые деревья у хижин? Это нья-дуг-шин, ядовитое рыбье дерево по-тибетски. Люди лимбу бросают их листья в застойные воды, и рыба там засыпает.
Дорога крутыми извивами спускалась к реке. Она порой совершенно терялась в высокой осоке и тростниках. Часто встречались кабаньи следы. Хрюкая и шурша травой, шмыгнул дикобраз — враг местных жителей, уничтожающий редьку, фасоль и поля дикого ямса.
Караван давно остался позади, а я все думал об одноглазом старике, у которого заметил за пазухой размалеванный бубен. Жаль, что не удалось как следует рассмотреть рисунок. Впрочем, и одного беглого взгляда было достаточно, чтобы узнать характерную роспись шаманской магии. Луну и Солнце, превращавшие бубен в мандалу. Странную смесь шизофрении с инфантилизмом.
Здешние лимбу исповедуют «черную веру» — древнюю тибетскую религию бон. У них существуют пять классов жрецов: пэдамба, бичжуа, дами, байдаи и сричжанга.
Пэдамба совершают религиозные церемонии, толкуют сны и приметы, предсказывают судьбу, Бичжуа — попросту говоря, шаманы. Фантастическими танцами они доводят себя до исступления, заклинают духов, вызывают дождь, насылают порчу на неугодных. Дами специализировались на колдовстве. Их коронным номером является изгнание злого духа через рот. Байданы занимаются только лечением больных. Их название, вероятно, происходит от санскритского байдья-лекарь. Но наибольшим почетом пользуются жрецы сричжанга — толкователи священных книг, хранители религиозных традиций.
Одного такого сричжангу по званию и откровенного шамана по существу мне довелось повидать в охранном лесу, посвященном богине Матери. На моих проводников сильное впечатление произвела его весьма банальная, даже несколько трафаретная проповедь. Меня же больше всего заинтересовала железная чашка, к которой святой отшельник изредка прикладывался.
Высеченные в голубой скале ступени круто поднимались вверх и пропадали в черной колючей дыре под колоссальным деодаром, увешанным разноцветными ленточками. Казалось, дерево цвело. Скала была источена ходами, гротами и кавернами. Округлые причудливые своды бесчисленных пещер выглядели отшлифованными. В сумрачной их глубине чудились красные мерцающие огоньки. Возможно, это тлели на каменных алтарях курительные палочки. В одной из ниш, где был выбит грубый барельеф Хэваджры, на охапке соломы сидел мой герой. Узкие и прямые, как дощечки, ладони его были сложены одна над другой и ребром касались впалого живота. На языке пальцев это означало медитацию. Широко раскрытые, привыкшие к вечному сумраку глаза переливались стеклянистой влагой.
На голове его была красная остроконечная шапка сакьяской секты, меховую, выкрашенную в оранжевый цвет чубу он набросил прямо на голое тело. Различалась темная впадина живота, резко обозначенные ключицы и ребра. Они не шевелились: отшельник не дышал. В нищенской чаше у ног мокли красноватые высокогорные мухоморы, издававшие тонкий запах мускуса и брожения. Подобно сибирским шаманам и жрецам древних ацтеков тантрийские ламы изредка пили настой из ядовитых грибов, который придавал им божественную прозорливость и вдохновение. Заклинатель оставался недвижим, как изваяние. Трудно было понять, жив он или дух его давно уже отлетел от пустой оболочки, покинул ее, как бабочка-кокон.
Перед Темным Властелином на северной стене лежал зеленый дамару, связка сухой травы и ярко раскрашенный бубен, на котором были нарисованы круторогие бараны, Солнце, Луна и зубастый дух. Несмотря на красную камилавку сакьяской секты, сричжанга явно склонялся к черношапочному шаманству. Горцы считают, что встреча с таким дугпой — наставником волхований, всегда опасна, даже если тот настроен дружелюбно и соглашается помочь.
— Что вам здесь нужно? — спросил сричжанга, не разжимая тонких высохших губ. Казалось, что голос прозвучал откуда-то со стороны. — Жизнь — всегда страдание. Источник ваших мучений один — желание. Чтобы не страдать, надо от него отрешиться, надо не жить. Он потянулся за молитвенной мельницей и раскрутил ее. — Не привязывайтесь сердцем к вашим детям, не копите добро и не сожалейте о нем, когда придут притеснители. Научитесь видеть в них благодетелей, которые освобождают вас от желаний, отравляющих бытие.
— Вам не дано знать последствий вмешательства в предопределенный порядок вещей. Я же, которому открыты концы и начала, вижу, как одно заблуждение цепляется за другое. Где же мне нарушить течение неизбежности? В каком месте сделать попытку остановить то, чему все равно предстоит неизбежно свершиться? Нет, я не могу ухудшить свою карму такой ответственностью. — Сричжанга оставил хурдэ и отпил немного из железной чаши с настоем мухоморов. Стеклянистый блеск его желтых белков усилился, а зрачки расширились настолько, что поглотили радужку. Пристальный, полубезумный взгляд вызывал неприятное ощущение.
Сеанс прорицания был окончен.
О встрече с таким дугпой я написал рассказ «Камень желаний», который был напечатан в журнале «Наука и — религия». Я вспомнил о чаше с грибами, когда познакомился в одном из последних номеров «Природы» со статьей о действии мухоморов на человеческий организм. Там же приводились снимки енисейских писанцев, на которых рукой доисторического ваятеля были запечатлены люди-мухоморы в грибообразных шляпах и звери, неодолимо влекомые на их таинственный зов. Но всего более меня заинтересовала довольно спорная гипотеза автора, отождествившего мухомор с загадочной сомой древних арьев. «Сома» — было написано на алтаре.
Вся девятая книга Ригведы посвящена описанию загадочного божества Сомы. Подобно огненному богу Агни, Сома многолик и обитает в самых разных местах. И вообще он находится в тесной связи с Агни, которого до сих пор почитают и в Гималаях и даже в Японии.
Подобно тому как огонь является главным материальным проявлением божественной сущности Агни, Сому олицетворяло некое таинственное растение, о котором мы мало что знаем. Но если земное проявление Агни было многообразно — огонь согревал и освещал, на костре можно было приготовить пищу, огненные стрелы легко поджигали кровли осажденного города и так далее, — растение сома годилось лишь для одного: из него готовили опьяняющий напиток. Во время жертвоприношений молящиеся пили сому и поили священной влагой, светозарного Агни, выливая остатки в пылающий перед алтарем жертвенник. Это была особая форма огнепоклонства, которое Заратустра распространил почти по всей Азии. Реликты его можно до сих пор обнаружить в фольклоре и обычаях народов Хорезма, Азербайджана, некоторых районов Таджикии. Не случайно священное растение огнепоклонников называлось хаома. Последователи Заратустры чтили в нем то же опьяняющее начало. Сома Ригведы и хаома иранской Авесты — одно и то же растение, одна и та же божественная ипостась. Видимо, правы те исследователи, которые считают, что культ сомы — хаомы предшествовал обеим религиям и вошел в них как своего рода древнейший пережиток. В Авесте, по крайней мере, есть одно место, которое указывает на то, что Заратустра разрешил употреблять хаому в жертвоприношениях, лишь уступая исконному обычаю.
Все, что связано со сбором сомы и приготовлением зелья, было окутано тайной. Лишь по отдельным, разбросанным в священных книгах указаниям можем мы, в самых общих чертах, реконструировать этот процесс. Ригведа говорит, что царь Варуна, водворивший солнце на небе и огонь в воде, поместил сому на скалистых вершинах. Подобно огню, она попала на землю вопреки воле богов. Но если огонь был украден Магаришваном, индийским Прометеем, то сому принес горный орел. Распространение культа сомы по городам и весям Индостана требовало все больших и больших количеств этой травы, которая росла на склонах Гималаев и в горах Ирана. Сому, таким образом, приходилось возить на все большие и большие расстояния. Торговля священной травой становилась прибыльным предприятием. Но гималайские племена, взявшие это дело в свои руки, в отличие от арьев, не испытывали к своему товару священного трепета. Важнее всего для них было хорошенько нажиться на странном, с их точки зрения, пристрастии соседних народов к простому цветку. Цены на сому непрерывно росли. Вероятно, из-за этого гималайских торговцев стали считать людьми второго сорта.
