Приступив к анализу данных судебного следствия, г. обвинитель сказал, что хотя обвинительная власть обыкновенно и бывает солидарна с потерпевшим лицом, но в деле Попова она не может не отвергнуть такую солидарность. «Если Протопопов и другие обманули своего же человека,— заметил он,— то обман через это не превращается в ненаказуемое деяние». Господин товарищ прокурор затем всецело поддерживал обвинение против Протопопова, Калинина, Марии Петровой и Либермана. Относительно Либермана он указал на близость сношений его с Протопоповым (написание векселей на его имя и пр.).
Затем, ссылаясь на необыкновенную сложность и необычайные размеры настоящего дела, обвинитель дополнил свою обвинительную речь против нотариуса Подковщикова двумя замечаниями. Во-первых, он припомнил присяжным заседателям рассказ Еремеевой о том, как она посещала контору нотариуса и предупреждала не совершать актов от имени ее мужа, и об обещании нотариуса не совершать актов, если Еремеев будет находиться в ненормальном состоянии. Во-вторых, он припомнил присяжным результат экспертизы подписей и сослался на их личный осмотр. Новый осмотр, по мнению г. товарища прокурора, не оставляет никакого сомнения в том, что Еремеев при подписании векселя находился в ненормальном состоянии. Далее г. товарищ прокурор продолжал:
«К декабрю 1871 года положение компании лиц, занимающих теперь места на скамье подсудимых, в достаточной степени выяснилось. На ней уже образовалось немало нравственных пятен, недоставало только кровавого пятна, и 19 декабря была пролита кровь, составляющая то пятно, которое бросает кровавый отблеск на всю скамью подсудимых. Преступление это было совершено спокойно, обдуманно и хладнокровно, точно речь шла о выпитом стакане воды».
Рассказав обстоятельства, при которых стало известно властям событие, совершившееся 19 декабря в номере Башкировой, господин обвинитель перешел к группировке тех данных, обнаруженных судебным следствием, которые должны привести к заключению, что убийство Славышенского совершено Башкировой не в запальчивости и раздражении, как она старалась представить на суде в своем пространном объяснении, а по обдуманному плану. «То, что застали в номере Башкировой лица, прибежавшие на крик Славышенского, могло быть самоубийством, или убийством случайным, или, наконец, убийством умышленным. Сначала старались выдать это за самоубийство; это остроумная выдумка, ложь очень удачная, показывающая, что она придумана умною головой. Но с таким объяснением не согласовались обстоятельства, при которых произошло убийство; этому противоречит направление и положение раны, нанесенной Славышенскому. Рана, произведенная пулей, оказалась перпендикулярною кости черепа и находящеюся позади левого уха, почти на затылке. Что в номере Башкировой произошло не самоубийство, тому служат неотразимым доказательством слова, которые произносил с криком Славышенский после раздавшегося выстрела. «Меня убивают», «меня убили»,— вот зов, на который сбежались люди. Да Славышенский и не мог решиться на самоубийство; в этом убеждает нас все, что нам известно об этой личности. Он был человеком трусливым, мелочным и неспособным на тот, хотя бы только моментальный, подъем духовных и физических сил, который требуется для совершения подобного противоестественного деяния. От этого объяснения обстоятельств, при которых приключилась смерть Славышенского, Башкирова отказалась уже при втором допросе у следователя. Последнее показание свое у следователя она с некоторыми изменениями повторила и на суде. Если вспомнить то, что она говорила здесь в продолжение многих часов, то нельзя не обратить внимания на тот характерный признак этого рассказа, что она передает события весьма отдаленные и совсем к делу не идущие с замечательною отчетливостью и самыми мелочными подробностями: точно так же описывает историю своего продолжительного знакомства со Славышенским, помнит все с удивительною ясностью и забывает одни лишь подробности, при которых был сделан ею выстрел в Славышенского. Но эти подробности занесены с ее слов в показание, данное ею на предварительном следствии. Почему она так ведет свой рассказ на суде, понять легко. Она, так сказать, запрашивает у своих судей много, с тем чтобы получить мало, она уже не отрицает убийства, но старается выгородить для себя признание, что она совершила его в запальчивости и раздражении, и рассказывает, что она совершила его случайно. Это стремление совершенно естественно в момент, когда решается ее судьба, но она не заслуживает того снисхождения, которого добивается. Она не говорит о подробностях злодеяния, ею совершенного, но мы знаем их помимо ее рассказа; мы видим их ясно и отчетливо из обстоятельств дела. Она говорит, что в запальчивости ударила Славышенского револьвером, из которого произошел выстрел. Но это неправда. При убийстве в запальчивости к нему не готовятся. А что Башкирова готовилась к убийству, в этом не может быть никакого сомнения. Зачем оказался у нее револьвер? Ведь револьвер не женская игрушка, хотя Давидовский и рекомендовал ей таким образом это огнестрельное оружие. Зачем револьвер оказался заряженным? Отчего он лежал на таком месте, откуда его можно было достать, протянув руку с постели, на которой лежала Башкирова? Нельзя также не придать большого значения тому, что за Славышенским на этот раз было послано. Мало того, 18 числа, накануне, Башкирова после жестокой ссоры со Славышенским против обыкновения первая отправляется к нему и предлагает мириться. Наконец, Никифоровой, которую она за ним посылает, она велит передать ему, что «если он может не скандалить, то она приглашает его к себе»,— говорятся такие слова, которых Славышенский не привык слышать и которые должны были на него подействовать самым неприятным образом; он, действительно, ни минуты не медля, является на зов Башкировой. Он не только приходит в подготовленную ему ловушку, но за ним еще запирают дверь,— это ли не приготовления? Если какое-нибудь действие производится человеком в безотчетном состоянии крайнего возбуждения, то за этим действием тотчас следует реакция, ослабление всех сил. Не так было с Башкировой. Убедившись, что рана, нанесенная ею Славышенскому, не сразу привела к желанному концу, она с остервенением бросается на него с подушкой и начинает душить его. В этом нельзя не видеть проявления той кипучей злобы, которая охватывает человека, когда он видит, что обдуманное и опасное предприятие его не хочет осуществиться. Действительно, люди, сбежавшиеся на крик Славышенского, застали Башкирову со зверским выражением и распущенными волосами сидящею на кровати и судорожно вцепившеюся в окровавленную подушку. Не так поступает после преступления человек, совершивший его в исступлении, как поступила Башкирова. Хоронить концы и уничтожать следы преступления может только тот, кто сознательно и умышленно совершил его. Башкирова же вслед за убийством принимает различные меры предосторожности; выковыривает шпилькой пулю, сидящую в печной глазури, и бросает ее в ведро с водой, выбрасывает ящик с патронами и, наконец, учит Никифорову, как ей показать о случившемся. Важно также вспомнить, что за несколько дней до убийства Башкирова пробует стрелять из револьвера в своем номере, и то, что, рассердившись на Никифорову, она говорит ей: «Смотри, чтоб я не пустила тебе пулю в лоб вместо Славышенского».
Но если Башкировой совершено убийство умышленное, то могла ли она решиться на этот шаг самостоятельно, по собственной инициативе? Против такого вывода, кроме показания самой Башкировой, говорят все известные нам обстоятельства дела; участие третьего лица логически вытекает из них. Башкирова не такого характера человек, чтобы сделать подобный решительный и во всяком случае энергичный шаг. Она женщина с темным прошедшим и такого поведения, над которым лучше всего опустить завесу. Отношения ее к Славышенскому стали давно принимать враждебный характер. Они не раз ссорились, бранились и дрались, и ничего решительного из этого не выходило. Причина тому — чувство, которое испытывала к Славышенскому Башкирова. Она вообще не человек сильных и глубоких чувств, под давлением которых можно отважиться на отчаянный шаг. Отношения ее к Славышенскому были отношениями лица, заинтересованного материально, к человеку любящему. Она всегда могла оставить его, и Славышенский это чувствовал. По показанию одного из свидетелей, чтобы привязать ее к себе, он взял с нее вексель, при помощи которого мог постоянно пугать ее долговым отделением, если она его бросит; у всякого человека бывают оригинальные проявления любви. Славышенский был человек вспыльчивый, но не злопамятный, и победительницей в ссорах всегда выходила Башкирова; чего же еще было нужно? Сообразив все это, нельзя не прийти к заключению, что руку Башкировой направляла другая рука — рука сильная, опытная. Так говорит и Славышенский в своем предсмертном показании; он говорит, что Башкирова была орудием, которым воспользовался другой человек. Обвинение не может не разделять этого мнения и заявляет на основании глубокого убеждения, что этот другой человек был не кто иной, как подсудимый Иван Давидовский. Однако открыть его участие в деле нелегко; к этому встречается множество препятствий, сопутствующих всегда обвинению человека, который не сам совершает преступление, а выбирает для этого орудием другого и сам прячется во тьме, который, действуя чужими руками, тщательно заметает следы своей деятельности и своего участия. Но следуя старому правилу — «ищи, кому было выгодно сделать преступление, и ты нападешь на след самого преступника» — обвинение собрало достаточно данных для того, чтобы убедиться, что в смерти Славышенского нуждался Давидовский (может быть, не для одного себя), и что он подговорил на убийство Башкирову.
