После краткого обвинения по делу о краже у Яфа, направленного против Голумбиевского-Бобка и Чистякова, обвиняемого в укрывательстве этой кражи, г. обвинитель перешел к обвинению Огонь-Догановского и Долгорукова в мошенническом обмане 20 лиц, нанятых с залогами. Признавая участие Долгорукова второстепенным, г. обвинитель с особенною силой остановился на обвинении Огонь-Догановского, находя в его действиях признаки высшей преступности и испорченности.
Наконец, господин обвинитель изложил обвинение по Артемьевскому делу (кража и обман) против Николая Калустова, Дмитриева-Мамонова, Соколовой и Засецкого. Обвинитель в особенности отметил бьющее в глаза ухарство, с которым Калустов давал свои объяснения на суде. Сопоставив простые, чистосердечные показания Артемьева с объяснениями подсудимых, обвинитель указал на полную несостоятельность последних. Назвав поступки обвиняемых одним из возмутительных разоблачений человеческой природы, свое обвинение их г. обвинитель заключил так: «Засыпкин в своем объяснении сказал, что знал Дмитриева-Мамонова, когда тот служил в гусарах, именно в то время, когда он имел доступ в лучшее общество. Мамонов, по словам Засыпкина, воспитанный в привычках прежней барской жизни, подобно большинству нашей молодежи, неспособен был к труду и жил свыше своих средств. Этот отзыв бросает некоторый свет на настоящее дело... Но пало крепостное право, так пусть падут также и порожденные им исчадия!»
Речь господина обвинителя дошла до разбора преступлений, учиненных в 1874 году. Но прежде чем перейти к этим делам, г. обвинитель уделил по нескольку слов на обвинение Протопопова и Массари в подделке векселей от имени Ивашкиной и на дело о растрате Дмитриевым-Мамоновым 125 рублей, принадлежавших Калустову. Относительно первого дела обвинитель обратил особенное внимание присяжных на то, что Ивашкина, от имени которой были подделаны векселя, попечительница детей Протопопова и единственная их опора и защита. Что же касается второго дела, то оно, по словам обвинителя, в настоящем процессе играет роль небольшого вставного эпизода, весьма характерного для личности Дмитриева-Мамонова. Он на суде несколько раз выражал недоумение, что против него возбуждено обвинение в растрате денег Калустова, который не заявляет никакой претензии относительно этих денег и не считает себя потерпевшим лицом. Но напрасно Дмитриев-Мамонов так настойчиво выставляет эту сторону дела: дела о растрате рассматриваются и преследуются помимо частной жалобы. Характерно же то, что деньги эти Калустов дал Мамонову для вознаграждения Артемьева, которого они вместе за несколько времени до того обокрали; казалось бы, что эти 125 рублей должны были жечь руки Мамонову, но на деле ничего подобного не заметно: он, напротив, спешит истратить их на свои собственные развлечения.
Выдающимся из деяний, совершенных в 1874 году, должно считать обман Логинова. Обман этот получил свое осуществление под гостеприимною сенью гостиницы «Россия», что на Маросейке. Обвинитель заявил, что он не может обвинение по этому делу поддерживать в той форме, в какой оно занесено в обвинительный акт. «Как известно, лица, причастные этому обману, по обвинительному акту обвиняются в совершении его составленною для того шайкой. Но на судебном следствии предположение о шайке не подтвердилось, и потому в этом виде обвинение падает. От этого, конечно, не изменяется существо обмана, жертвой коего стал Логинов. Из данных судебного следствия вытекает лишь тот вывод, что окружавшая Дмитриева-Мамонова обстановка и приближенные к нему лица составляли, так сказать, летучую мошенническую компанию. Декорации, которыми располагал номер Дмитриева-Мамонова, не были постоянными украшениями, а пускались в дело в случае надобности, какая почувствовалась, например, для заключения договора с Логиновым о доставке несметного количества винных этикеток для произведений несуществующего винокуренного завода мнимого графа Дмитриева-Мамонова. Дмитриев-Мамонов отрицает, чтоб он принимал активное участие в этой сделке. С ним можно в этом согласиться; он действительно составлял лишь принадлежность мошеннической конторы, но это нимало не избавляет его от ответственности: он знал, для чего его сподвижники употребляли его имя, и принимал в их проделках в таком виде вполне сознательное участие. Неопровержимым доказательством последнего служит представленное в суде Барбеем письмо к нему Дмитриева-Мамонова, в котором говорится тоном богатого и сановного человека о имеющих последовать от него заказах сельскохозяйственных машин. Участие Смирнова в настоящем деле выясняется показанием пострадавшего Логинова: в богатстве и аккуратности Дмитриева-Мамонова уверял его не кто иной, как сам Смирнов».
Затем господин товарищ прокурора перешел к делу Каулина. «Ввиду сознания подсудимых на предварительном следствии об этом деле нечего было бы много говорить, если бы на суде Верещагин и Плеханов не пытались вынести всю тяжесть этого обвинение на своих многострадальных плечах. Обвиняемый Протопопов и тут не преминул указать на отсутствие потерпевших от преступления лиц, как будто от преступлений должен страдать только карман частных лиц, а интересы общества, нравственности, закона не должны иметь при этом никакого значения. В настоящем деле в числе привлеченных к ответственности фигурирует Андреев, который, по-видимому, чувствует себя гораздо более оскорбленным тем, что в обвинительном акте он назван странствующим антрепренером Аверино, нежели всеми позорными преступлениями, в которых он обвиняется. Дело Каулина дает основание думать, что высказанные Андреевым в найденном у него прошении на имя петербургского прокурора признания в том, что он поставил себе целью испытать неоткрытые полицией и прокурорским надзором лазеи нового порядка судопроизводства, и в том, что он на этом таинственном пути в течение двух лет совершил около 85 преступлений,— что эти признания заключают в себе долю правды. Восьмидесяти пяти преступлений он, вероятно, не совершил, некоторая доля этого количества лежит на его совести».
Сказав несколько слов по делу об отправлении через транспортные конторы пустых сундуков, обвинитель перешел к подложным векселям от имени князя Голицына. «При определении степени виновности многих лиц, привлеченных по этому делу, нельзя не остановиться на том оправдании, которое приводит в свою пользу подсудимый Протопопов. Он говорит, что сама следственная власть заставила его добывать себе незаконными путями средства к жизни. Выпущенный из-под ареста, он должен был проживать по реверсу, выданному ему следователем; а с этим видом на жительство он будто бы нигде не мог найти себе приюта; при этом Протопопов выражал удивление, почему следователь нашел нужным применить к нему самую строгую меру пресечения способа уклоняться от следствия, и почему он не мог довольствоваться для этого полицейским надзором. По этому поводу следует категорически сказать, что полицейский надзор в подобных случаях не имеет никакого значения и фактически сводится к нулю. Что же касается путей и средств, которые оставались еще Протопопову для честной жизни, то лучше было идти на поденную работу, бить камни или чинить мостовую, нежели доставать при помощи подложных векселей 9 тысяч рублей, из коих 900 рублей тут же были употреблены на покупку мягкой мебели». Поддерживая далее обвинение против Дружинина и Никитина, г. товарищ прокурора почти отказался поддерживать обвинение против г-жи Шпейер. «Виновность ее в настоящем деле, по его словам, чисто формальная, но нравственная сторона говорит вполне в ее пользу; она действительно стала жертвой несчастного стечения обстоятельств; на эту сторону, конечно, будет в свое время указано присяжным защитой».
Рассказав в кратких словах остальные обвинения, г. товарищ прокурора повторил высказанный им еще на судебном следствии отказ от обвинения Долгорукова в обмане Гарниш.
После этого оставалось еще разобрать обвинение в кощунстве. «На суде это дело,— как выразился обвинитель,— появилось в довольно бледном цвете вследствие отсутствия души этого дела — Шпейера. Кощунское подражание скорбному таинству смерти тем не менее вполне доказано. Если подсудимые хотят выдавать это за шалость, то это само указывает на кощунский характер их поступка. Совершили они его из молодечества, чтобы показать, что нам, мол, все нипочем, все сойдет безнаказанно. Но это поведение должны заклеймить своим обвинительным приговором присяжные, дабы и другим неповадно было так делать. При этом присяжным нечего стесняться тем, что это деяние совершено подсудимыми в состоянии опьянения: закон наш предусматривает такие случаи, и под эту статью и подведено в обвинительном акте настоящее преступление».
За рассмотрением всех отдельных обвинений господин обвинитель приступил к обвинению в составлении некоторыми из подсудимых в разное время трех злонамеренных шаек. «Против этого обвинения уже на судебном следствии раздавались со стороны подсудимых и их защитников неоднократные протесты. В этих протестах кроется простое недоразумение. Недоразумение это происходит вследствие смешения понятия о шайке нашего уголовного закона с фантастическим представлением о каком-то «клубе червонных валетов», но, как было уже сказано, это романическое название не имеет ничего общего с простым понятием о русской шайке. По понятию нашего законодательства, шайкой называется такое злонамеренное сообщество, состоящее из нескольких лиц, не менее трех, которые уговаривались между собою на совершение преступлений. При этом надо различать два вида шайки. Первый, когда лица условливаются на совершение одного только преступления, но условливаются об этом таким образом, что роль каждого из участников определяется наперед; тут существует также соразмерное распределение добычи. Другой вид шайки, предусматриваемый нашим Уложением, тот, где лица условливаются не на совершение какого-либо определенного преступления, а просто на совершение преступлений; здесь достаточно, чтоб эти условленные преступления были определены только в роде, например, против собственности, и не требуется никакой определенной заранее организации. В составлении последнего рода шаек обвиняются некоторые из подсудимых за различные периоды времени. Что эти лица твердо решили между собою опустошать чужие карманы, в этом не может быть никакого сомнения. Что эти преступления совершались по общему и предварительному соглашению, в этом можно убедиться, по отношению к первой шайке, например, по письму Протопопова к Шпейеру, где говорится о Калустове. О нем говорится, что хотя он человек и неумный, но работник хороший; если он не особенно проницателен, то зато человек исполнительный. Смысл этих слов только один, и именно тот, который видит в них обвинение. Не может также подлежать сомнению, что лица, обвиняемые по делам о векселях Ивашкиной, Каулина и Голицына, об отправлении пустых сундуков через транспортную контору, по делам об обмане Наджарова и Логинова, уговорились между собою жить подлогами и мошенничеством. Что же касается третьей шайки, составившейся в 1874 году в тюрьме с целью подделывать банковые билеты, то о ней перед присяжными с неподдельным красноречием распространялся на суде подсудимый Щукин».
