Находясь в постоянной связи с Карицким, Дмитриева сделалась от него беременною. Он начал склонять ее произвести выкидыш, на что она и согласилась. Но какие же, спросите вы, могли быть у Карицкого побуждения склонять Дмитриеву к совершению такого преступления? Объяснение найти нетрудно. Из показания мужа Дмитриевой видно, что у отца ее было порядочное состояние, так что на ее долю могло прийтись примерно тысяч 25. Между тем, по словам Дмитриевой, жена Карицкого была ему почти постороннею женщиной, и этому можно верить, так как еще в 1867 году она уехала от него в Одессу. Таким образом, ввиду холодных отношений к своей жене, с одной стороны, и ввиду привязанности к нему Дмитриевой, с другой, Карицкий мог рассчитывать, что воспользуется ее состоянием, и такой расчет его вполне понятен. Ввиду всех этих обстоятельств, а также и того, что мать и отец Дмитриевой, по-видимому, люди строгие, могли бы весьма легко лишить ее всего наследства, если бы заметили ее беременность, ничего нет мудреного, что Карицкий стал уговаривать Дмитриеву скрыть свою беременность. По-видимому, это можно было бы сделать гораздо проще, посоветовав ей отправиться в Москву и там, в Воспитательном доме, разрешиться от бремени, но мы видели из показания свидетелей, что мать ее должна была приехать туда же, следовательно, могла ее там разыскать. Таким образом, Дмитриева не имела другого средства скрыть свою беременность как произведением выкидыша. По показаниям Дмитриевой, Карицкий с этой целью давал ей сначала янтарные капли; затем уговорил Дюзинга, который, впрочем, сказал, что он в этом деле не очень опытен, и обещал приискать другого врача. Вследствие этого произошла переписка между ним и Сапожковым, о которой я скажу впоследствии, но так как Сапожков обнаружил колебание пред таким преступлением, а между тем настала необходимость произвести выкидыш как можно скорее, потому что со дня на день ждали приезда матери, то оказалось нужным прибегнуть к какому-нибудь решительному средству. В Сапожкове, в его готовности или его умении сомневались, приглашать же еще кого-нибудь было безрассудством: чем более лиц узнало бы об этом деле, тем скорее оно могло бы обнаружиться. Вот единственно, что могло понудить Карицкого взять на себя такую роль. Мне кажется, что если бы эту операцию совершил врач, то, конечно, совершил бы ее искуснее. Мы слышали, что после того, как Карицкий проколол Дмитриевой околоплодный пузырь, у нее прошли воды и показалась кровь. По объяснению экспертов, это могло случиться лишь оттого, что, вводя зонд, он повредил ей при этом какую-нибудь из близлежащих частей или же саму матку. Понятно, что врач произвел бы эту операцию без таких последствий. Несовершенство операции указывает, по моему мнению, на не совсем искусную докторскую руку, которая ее делала. А что операция могла быть произведена не врачом, об этом положительно удостоверил здесь эксперт и многие другие доктора. Тем более операция эта нетрудна для такого человека, который знает, как нужно ввести зонд. Дмитриева же показала, что Карицкому объясняли способ введения и она, и Сапожков. Затем Дмитриева заболевает и во время болезни начинает бредить; в бреду она высказывает намеки на совершение этого преступления. По словам ее матери, она кричала в бреду: «Больно, пузырь прорвал! Николай Никитич, ты весь в крови, сними саблю!» Этот крик вырывался у нее несколько раз, и каждый раз она называет виновника своих страданий Николаем Никитичем. По мнению Карицкого, любовница в бреду не называла бы его Николаем Никитичем. Но дело в том, что не только любовница, но и жена сплошь и рядом называет своего мужа по имени и отчеству, и из этого вовсе не следует, чтоб они находились в холодных между собой отношениях. Это просто делается по привычке, без всякого намерения, не отдавая себе в том отчета. Вероятно, и Карицкий не раз называл Дмитриеву Верой Павловной. Но если этот бред относится не к нему, то странно, почему всякий раз упоминалось его имя? Почему в таком случае назван не настоящий виновник, а постороннее лицо? Всякий согласится с тем, что если человек находится в горячке, то его нельзя заподозрить, чтобы он стал кого-либо оговаривать; для оговора нужно сознание, а в бреду человек находится в бессознательном состоянии. Совершенное преступление еще более связало Дмитриеву и Карицкого, если не в смысле привязанности, то во имя необходимости для обоих молчать о нем.
Так прошел 1867 год. В следующем 1868 году Дмитриева вторично сделалась беременною от Карицкого; в этом же году случилась кража денег у Галича. Карицкий предан был суду по обвинению в совершении этой кражи на том основании, что ночевал один именно в том кабинете, откуда эти деньги пропали. Из показания Дмитриевой обнаружилось, что украденные билеты, с которыми она попалась, вследствие чего и было обнаружено дело, были получены ею от Карицкого. Но какие могли быть побуждения у этого последнего, чтобы совершить кражу? Дмитриева объясняет, что во второй половине 1868 года ему понадобились деньги на покрытие значительного недостатка в казенных контрамарках, обнаруженного в управлении его как воинского начальника. Хотя здесь и было показано, что пропало этих контрамарок только 50 штук, всего на 37 рублей 50 коп., так как каждая из них стоит 75 коп., но я скорее верю показанию Дмитриевой, по словам которой пропало их на сумму около полутора тысяч. И в самом деле, если бы их было растрачено на такую ничтожную сумму, как 37 рублей, то, вероятно, такая пропажа никогда бы и не обнаружилась. Первый делопроизводитель предпочел бы, конечно, скорее вложить свои 37 рублей, чтобы не попасть под уголовное следствие. Не так бывает, когда сумма растраты значительна. Тут и высокопоставленному лицу приходится задуматься над тем, где достать денег в данный момент, если у него нет знакомого, у которого он мог бы занять. В 1868 году, в апреле месяце, дело об этой пропаже было передано от судебного следователя воинскому начальнику. Если бы нам здесь сказали, что виновник ее был обнаружен, предан суду и понес наказание, то, конечно, этот факт не имел бы для нас по отношению к настоящему делу никакого значения. Но судьба этого дела не разъяснилась, и о дальнейшем движении его нам, конечно, неизвестно. Понятно, что единственная возможность потушить его и отвлечь от себя неприятность — так как на всякого начальника открывшиеся в подведомом ему управлении беспорядки набрасывают неблаговидную тень, в особенности, когда обнаруживается растрата денежных сумм,— состояла в том, чтобы внести эти деньги. Карицкому очень хорошо было известно положение Галича, с которым он был близко знаком, и, вероятно, сам Галич не раз рассказывал ему о своих средствах и, может быть, упоминал даже о том, где у него хранятся деньги. При этом у Карицкого весьма легко могла родиться мысль совершить кражу. Что кража эта была совершена не в дороге, как показывает Галич, в этом можно убедиться из его же собственного первоначального показания, в котором он говорит, что заподозрил в этой краже человека, остававшегося в деревне. Здесь же, на суде, он категорично утверждает, что кража совершена в Липецке. Но почему же в таком случае, возвратившись из Липецка в деревню, [35] он заподозрил в ней человека, остававшегося в его усадьбе? До тех пор, пока Галич не объяснит этих противоречий, которыми преисполнены его показания, я не могу придавать им ни малейшего значения и никакой веры. В показаниях Дмитриевой есть одно относящееся сюда обстоятельство: она говорит, что еще перед именинами тетки, то есть в июле месяце, когда она находилась в деревне у своего отца, сестра Карицкого писала туда к ней, что Карицкому нужны деньги и что он хочет поручить ей разменять несколько билетов; следовательно, украденные у Галича билеты были уже у Карицкого еще до именин г-жи Галич.
Дмитриева говорит затем, что Карицкий дал ей четыре билета перед отъездом в Ряжск. На первый взгляд представляется странным, зачем ей нужно было ехать в Ряжск, чтобы менять билеты. Но эта странность легко объясняется тем, что для Дмитриевой гораздо рискованнее было менять билеты в Рязани, нежели в другом каком-либо городе. Если в Ряжске явилось у Морозова сомнение потому только, что он купил эти билеты у барыни приезжей, то тем легче было возбудить это сомнение в Рязани, где Дмитриеву знала гораздо большая масса людей. Здесь ей нельзя было бы пройти одною улицей города без того, чтобы не быть замеченною кем-либо из знающих ее, и, коль скоро проданные ею билеты были бы заподозрены, каждый мог бы указать на нее как на сбытчицу. Рассказ Дмитриевой о всем происходившем с нею в Ряжске совершенно подтверждается свидетельскими показаниями. Повторять его я считаю излишним и иду далее. Она говорит, что отправилась в Москву вместе с Карицким, что здесь вместе с ним ездила в конторы Юнкера и Марецкого, где предлагала разменять билеты, но что обе конторы отказались это сделать. Отказ этот объясняется тем, что когда обнаружилась кража у Галича, судебный следователь дал знать об этом случае московской полиции, которая, в свою очередь, сообщила всем банкирским конторам, чтобы они таких билетов не покупали и продавца их тотчас представили в полицию. Отчего же его не представили, спросите вы. Но вам известно, вероятно, что всякий старается по возможности избавиться от прикосновенности к такому делу, и только благодаря этому Дмитриева и не была задержана, так как названные ею конторы ограничились тем, что не приняли от нее билетов.
