Карицкий отвергает самый факт своей поездки с Дмитриевой в Москву, и действительно, его в то время никто там не видал, но из этого еще не следует, что он на самом деле там не был. Из показаний Дмитриевой видно, что когда они подъезжали к конторам, то он не выходил из кареты. В гостинице же стоял он под фамилией Галич. Следовательно, доказать то, что он в это время останавливался в гостинице и менял в конторах билеты, нет никакой возможности, тем более, что он уехал, по словам Дмитриевой, в тот же вечер вместе с нею в Рязань. Вероятно, многим из вас по опыту известно, что в некоторых гостиницах в первые дни приезда никто не требует вида. Но поездка Дмитриевой в Москву, кроме ее о том показания, подтверждается еще свидетельством Гурковской, обратившей ваше внимание на то обстоятельство этой поездки, что Дмитриева, собравшись в Москву на несколько дней, неожиданно уехала в тот же день вечером. Этот поспешный отъезд объясняется тем, что, видя неудачу в размене билетов и убедясь, что о них знают уже во всех конторах, она поторопилась скрыться из Москвы, так как разъезды их по конторам легко могли бы дойти до сведения полиции.
Исследуя далее рассказ Дмитриевой, мы видим, что в 1868 году ей пришло время разрешиться вторым ребенком. Так как на этот раз тех обстоятельств, которые заставили ее в 1867 году произвести выкидыш, уже не имелось в виду, то ей и не было надобности прибегать вторично к совершению подобного же преступления, и все дело ограничилось тем, что Карицкий выдал ей вид на богомолье, с которым она уехала в Москву, где и разрешилась в Воспитательном доме. Но если Дмитриева находилась только в хороших отношениях и поэтому часто виделась с К.арицким, то этот последний не мог бы не заметить ее беременности; между тем он утверждает, что и об этом обстоятельстве он ничего не знал. Затем, возвратившись, она разменивает еще несколько билетов и купонов при посредничестве Соколова, который спрашивает ее, знает ли об этом Карицкий. На это она по секрету сообщает ему, что билеты получены ею от Карицкого. Но на каком основании Соколов предложил ей подобный вопрос? Я думаю, что это легко объясняется таким предположением: связь Карицкого с Дмитриевой продолжалась довольно долгое время, и, без сомнения, Соколов знал о ней, а зная, естественно, пожелал справиться, насколько совершаемая денежная операция согласна с волей столь близкого Дмитриевой лица. Прошло немного времени после этого, и г. Галич получает известие, что билеты его проданы в Ряжске; едет туда, разузнает и убеждается в том, что билеты продавала его племянница, Дмитриева, которая подписала расписку о найденных и представленных ей 12 купонах, отрезанных от этих билетов. Само собой разумеется, что у г. Галича явилось подозрение в том, что и сама кража совершена не кем иным, как его племянницей. Он едет в Рязань и вместе с отцом Дмитриевой начинает уговаривать ее сознаться в этом преступлении. Дмитриева говорит, что по совести она не может признать себя виновною, и напоминает им, что сама предложила обыскать себя в то время, когда была обнаружена кража. Не сознаваясь, она знала, что билеты эти были получены ею от Карицкого, и жалея его, как человека близкого и любимого, она, естественно, не хотела обнаружить это обстоятельство; поэтому-то она так настойчиво просит прежде всего пригласить Карицкого. После долгих просьб Карицкий соглашается приехать, но с тем условием, чтобы все люди были высланы из дома и никто никогда не знал об этом посещении. По показанию Дмитриевой он остается с нею наедине и упрашивает ее принять на себя кражу, уверяя, что дядя, если она попросит прощения, потушит это дело, так как почти вся похищенная сумма состоит из именных билетов и так как, собственно говоря, он ничего не теряет, и что отец, вероятно, согласится пополнить недостающую сумму для отклонения позора, падающего на его дочь. С другой стороны, он, Карицкий, также употребит все свое старание, чтобы потушить это дело. Под влиянием этих убеждений Дмитриева выходит к родителям и объявляет, что кража совершена ею. Понятно, что она рассчитывала на их сострадание, а также на помощь Карицкого и, конечно, могла быть уверена, что ее сознание в краже далее этого разговора никуда не пойдет. И действительно, Галич представляет на имя прокурора объявление, в котором говорит, что все это произошло по ошибке и что деньги взяты Дмитриевой нечаянно, но прокурор не считает этого достаточным для прекращения следствия, потому что деньги, взятые нечаянно, возвращены не были. Таким образом, этот способ прекращения дела не удался, и потому прибегли к другому: начали доказывать, что Дмитриева была помешанной; в подтверждение этого было выставлено несколько свидетелей и, между прочим, г. Галич, который распространялся о том, что поведение ее было весьма странное и что ему в Ряжске Морозов рассказывал, будто Дмитриева была в чрезвычайно ненормальном состоянии, заставлявшем усомниться в ее умственных способностях. С этого момента г. Галич начинает путаться в показаниях. Так, например, он дает объяснение, что Дмитриева могла принять билеты за модные картинки. Цель этой путаницы, мне кажется, можно разъяснить показаниями самой Дмитриевой. Я думаю, что отец и дядя, как и всякий, исключая одного Карицкого, с того момента, как она сделала сознание, пришли, вероятно, к убеждению, что между нею и Карицким были особые близкие отношения, в силу которых Дмитриева слушается его одного. Но, так как, с одной стороны, родные ее были в хороших отношениях с Карицким, и так как, с другой стороны, для Галича потеря была незначительна, то очень вероятно, что они предполагали, что обличая Дмитриеву, они вместе с тем будут обличать и Карицкого, что из всего этого может выйти скандал, что дело, положим, кончится ничем, но будет придана ему излишняя огласка. Во избежание того они стали утверждать, что Дмитриева помешана. Но как ни убедительны были эти объяснения, все-таки против Дмитриевой было столько улик, что она была арестована.
Находясь в тюремном замке, она поняла, в какое положение ее поставили, и когда следователь вызвал ее для допроса, она показала ему письмо, которое хотела послать Карицкому и в котором говорит, каково ей страдать, не зная за собой никакой вины. Это было первое обличение, выставленное Дмитриевой против Карицкого. Вслед за этим было обнаружено, что в Москве, в конторе Люри, было продано несколько билетов за теми номерами, которые значатся на некоторых билетах, украденных у г. Галича. На счете стояла фамилия Галич. Кто продавал их? Обстоятельство это осталось неразъясненным. Затем были найдены купоны на станции Рязанской железной дороги, после того, как Дмитриева уже была арестована и когда, следовательно, она ни потерять, ни подкинуть их не могла. О потере этих купонов на весьма значительную сумму ниоткуда никакого объявления не поступило. Стало быть, никто их не терял, потому что всякий потерявший заявил бы об этом. Билеты, следовательно, могли быть подкинуты только тем, для кого они представляли сильную улику. Дмитриева была в остроге. Кто же это другое лицо, на которое ложится тень подозрения? Карицкий, конечно, не мог быть вполне уверенным в том, что Дмитриева останется при первоначальном своем показании: он мог ожидать поэтому каждый день, что у него произведен будет обыск; он не мог не предвидеть также, что если найдут у него купоны, которые Дмитриева отдала монахине Поповой, сказав, что это письма жены Карицкого, то, конечно, против него появится сильная улика. Нет ничего мудреного, что сознавая всю важность этой улики, понимая, что разменять эти купоны было уже поздно, так как кража огласилась, и лицо меняющее, сам ли он или другой кто-нибудь, рисковал бы быть задержанным,— ничего нет мудреного, что ввиду всего этого, как на единственном средстве избавиться от этих купонов, он остановился на необходимости их подкинуть. Вслед за сознанием Дмитриевой начинаются происки со стороны Карицкого, клонящиеся к тому, чтобы она сняла с него оговор. Средством осуществить цель этих происков является, во-первых, свидание Карицкого с Дмитриевой в остроге. На этот раз мне приходится опираться не на одни только показания Дмитриевой: я сошлюсь вам на четверых свидетелей, из коих трое положительно и один гадательно удостоверяют, что Карицкий приезжал в тюремный замок. Все они его знали, потому что они были из солдат, солдатам же трудно не знать своего воинского начальника и, следовательно, на этот раз в том, что Карицкий был в остроге, сомнения не существует. Он бывал там, по всей вероятности, и прежде, для того, например, чтобы убедиться, в исправности ли содержится караул; да, наконец, он мог бывать в тюремном замке просто как директор его. Свидетели несколько противоречат друг другу относительно часа, в который Карицкий приезжал в острог, и затем один говорит, что видел его, другой не видал; один видел, как приводили Дмитриеву в контору, а другой — когда она возвращалась обратно. Прежде всего на это надо заметить, что окно в тюремном замке осталось не замерзшим: в него-то могли смотреть арестанты и видеть Карицкого. Когда один из них заметил, что на двор вошел воинский начальник, то все, понятно, бросились к окну. В однообразной жизни тюремного замка, где всякое новое лицо своим появлением составляет почти событие, очень естественно, что приезд воинского начальника возбудил всеобщее любопытство. К одному окну, вероятно, бросились все находящиеся в комнате, которых было до сорока человек; понятно, что не все могли его увидеть: таких нашлось не более шести; остальные говорят, что его не видали. Хотя защитник Карицкого и возбудил вопрос, как это нашлось одно счастливое окно, которое осталось незамерзшим, но всякий знает, что не все окна всегда замерзают, это такой факт, против которого спорить нельзя. Но кроме показаний Дмитриевой и свидетелей, в действительности свидания ее с Карицким убеждает нас также и описание цейхгауза, сделанное Дмитриевой. Даже то обстоятельство, что она не до мельчайших подробностей описывает это помещение, служит косвенным подтверждением ее свидания: она приходила туда не для осмотра и потому не могла обратить внимание на подробности помещения. И при всем этом она сделала такое описание его, которое совершенно сходно с актом осмотра, составленным судебным следователем. Если верить первоначальному показанию смотрителя тюремного замка Морозова, утверждавшего, что арестанты никогда в цейхгауз не допускались, Дмитриева не могла бы иметь об этом здании никакого понятия. Если же верить его последнему показанию, в котором он говорит, что арестанты ходили иногда в цейхгауз за своими вещами, когда были отправляемы большими партиями человек в полтораста и когда трудно было принести вещи в контору, то и тогда нельзя поверить, что Дмитриева могла осмотреть цейхгауз, воспользовавшись подобного рода случаем: во-первых, потому, что она, как принадлежащая к привилегированному сословию, имела возможность пользоваться некоторыми услугами и вниманием местного надзирателя и, конечно, если бы ей понадобилось платье, то ей принесли бы его в камеру или в контору; если бы даже смотритель и не сделал относительно нее как женщины такой деликатности, то во всяком случае не послал бы ее за вещами с толпой арестантов, так как, по его же словам, арестанты впускались в цейхгауз тогда только, когда предстояло отсылать их большими партиями; не менее как человек в полтораста; но дело в том, что тюремному начальству не было никакой надобности выдавать Дмитриевой ее вещи, так как она никуда не отсылалась, а сидела преспокойно в камере. Наконец, сообразно с показанием г. Морозова, она за вещами не могла быть в цейхгаузе уже и потому, что в таком огромном количестве, как полтораста человек, никогда не бывало отправляемых женщин; одну женщину или несколько их вместе с мужчинами также в цейхгауз не впускали, как показал здесь сам Морозов.
