Далее, рассказывая, каким образом была совершена кража у г. Артемьева, обвинитель останавливается на том моменте, когда Калустов запустил руку в сундук, взглянул на Дмитриева-Мамонова, и Дмитриев-Мамонов кивнул головой. Ужасный кивок! восклицает обвинитель. С точки зрения художественной, картинной — да! Но с точки зрения уголовной, этот кивок гроша медного не стоит. Я не знаю, кивал ли г. Дмитриев-Мамонов; может быть, будучи несколько выпивши, он просто, что называется, клюнул носом, но для обвинителя, утверждающего, что Дмитриев-Мамонов и Калустов в начале всех начал были членами шайки, тут не должно быть никакого нового ужаса. Если обвинитель ужасается, то, естественно, тому, как быстро состоялось соглашение на преступление между Дмитриевым-Мамоновым и Калустовым, на то, как легко одобрил один действия другого, вместо того чтобы остановить его. Но если они составляли шайку, то это согласие и одобрение существовали заранее. Чему же ужасается обвинитель? Тут одно из двух: или ужас, или шайка; одно противоречит другому, исключает его. Очевидно, что это только художественность.
Излагая действия Дмитриева-Мамонова и Калустова, обвинитель говорит, что в ночь кражи они сначала поехали в Стрельну и оттуда вернулись к Соколовой, «откуда шло начало дела, откуда шла обещанная помощь». Я желал бы знать, каким образом обвинитель дошел до этой мысли? Слышно ли было что-нибудь здесь или на предварительном следствии о том, что от Соколовой шло начало дела, что от нее шла обещанная помощь? Она ли задумала это дело, она ли узнала Артемьева? Принимала ли она хотя малейшее участие в кутежах с ним, употребляла ли она какие-нибудь средства, чтобы завлечь его? Я особенно прошу вас обратить внимание на ответы г. Артемьева на вопросы, которые я ему предлагал о Соколовой. Он сказал, что Дмитриев-Мамонов жил с какой-то дамой, которую он мало видал, что Соколова в попойках не участвовала, что она от них отстранялась, что она с ним не сидела. Можно ли сказать, что от нее шло начало дела? Еще менее можно сказать, что от нее шла обещанная помощь. Прежде всего надо было сказать, в чем эта помощь состояла или должна была состоять. Но обвинитель, по нашему мнению, отнесся и просил вас отнестись у этому делу несколько огульно. Он заявил, что для него не имеют важного значения отдельные личности. Я же прошу вас наипаче избегать такого взгляда. Для каждого подсудимого его личность и доказательства, относящиеся к нему, имеют очень и очень важное значение. Итак, обвинитель не сказал нам, в чем состояла помощь Соколовой, и это осталось секретом.
Правда, он намекал на это, передавая рассказ Ершовой о том, что когда Калустов и Дмитриев-Мамонов вернулись от Артемьева, то Соколова сама отворила им дверь, что они шуршали бумагами, говорили сначала по-немецки, потом по-русски и сказали: «Слава Богу, что мы это так удачно сделали». Но вы помните, что Ершова на мои вопросы ответила? Что она не помнит, была ли она в тот вечер на именинах, что, может быть, была пьяна, что она звонка не слыхала и потому не отперла, что разговор весь шел на немецком языке, и только одна фраза была сказана по-русски. Ну, есть ли какой-нибудь смысл во всем этом, и представляет ли это материал для обвинения в пособничестве?
По закону пособничеством называется вот что:
Ст. 13. Пособниками называются «те, которые, хотя не принимали прямого участия в самом совершении преступления, но из корыстных или иных личных видов помогали или обязались помогать умыслившим оное советами, или указаниями и сообщением сведений, или доставлением других каких-либо средств для совершения преступления, или устранением представлявшихся к содеянию оного препятствий, или заведомо перед совершением преступления давали у себя убежище умыслившим оное, или же обещали способствовать сокрытию преступников или преступлений после содеяния оного».
Есть ли тут хоть один из этих признаков? Полагаю, что нет и что об этом много толковать нечего. Для полноты суждения необходимо указание на личность подсудимой. Темное происхождение, отсутствие обучения и воспитания рано привели ее на тот путь, на котором застало ее обвинение, на путь тех жалких несчастных женщин, которые являются жертвами общественного темперамента и распущенности. Лишенные лучших радостей жизни, состояния жены и матери, они прозябают чисто животной жизнью, всеми презираемые и отталкиваемые, и терпимые только покуда они молоды и хороши собой. Когда подобная женщина встретится с человеком, нравящимся ей,— это для нее праздник жизни; она привязывается сильной, глубокой, собачьей привязанностью. А предмет этой привязанности только терпит, а не любит ее. Он пользуется ею, как вещью, редко ставит ее на одну доску с собой, редко делает ее соучастницей своей жизни, дел, тайн, предприятий. Посмотрите на этого Дмитриева-Мамонова и на эту Соколову и скажите по совести, не представляют ли они именно такую чету, какую я сейчас описал? Ни в одном из других многочисленных обвинений, тяготеющих над Дмитриевым-Мамоновым, ни разу не попадается имя Соколовой; с ее именем не связано ни одно деяние преступного свойства. Она не преступница; связь ее с кражей у Артемьева чисто случайная, внешняя, произвольная. Она в этом преступлении не участвовала, ничем никому не помогала, никаких указаний не давала, никаких препятствий не устраняла; она, по моему крайнему разумению, ни в чем тут не повинна.
Покончив с обвинением каждого из подсудимых в отдельности, обвинитель обратился к вам с общим замечанием о том, что вы должны обвинить всех указанных им лиц ввиду некоторых основных начал уголовного правосудия. Он просит вас: воздать каждому должное — начало возмездия, показать на подсудимых пример — начало устрашения и, наконец, защитить общество от посягательств этих лиц — начало самозащиты общественной. Ни одно из этих начал не может служить основанием обвинения. Начало возмездия, воздаяние злом за зло прямо и безусловно осуждается духом и буквой учения Спасителя; оно почти не применимо, ибо в высшей степени трудно достигнуть равенства, и общество, более сильное, чем каждый отдельный преступник или чем все вместе взятые преступники, постоянно рискует превысить меру. Начало устрашения — начало в высшей степени несправедливое. Оно было в ходу в блаженные времена крепостного права, когда за шалости, совершенные сыном помещика, секли на его глазах дворовых людей. Человек, хотя бы преступник, не может служить орудием, средством для того, чтобы своими боками отвадить других от того или другого действия. Наконец, начало самозащищения содержит в себе непримиримое противоречие, так как защищаться можно от лжи и опасности грозящей, предстоящей, а не от зла, уже происшедшего. Точно так же и начало исправления преступника путем наказания было бы началом очень хорошим, если бы мы не выслушали из уст самого обвинителя самого верного и меткого отзыва о смрадной сфере острога и других этого рода учреждений, о том, что острог окончательно разрушает преграды между преступлением и человеком и что, наконец, острог есть лучшая почва для составления шаек, для подготовления всевозможных преступлений.
Для большей убедительности обвинитель обратился к строгому неподкупному языку цифр и представил перед вами цифровые данные о числе преступлений, совершенных подсудимыми, о числе лиц потерпевших и т. д. Позвольте вам указать на 2—3 цифры более общего свойства. Уголовная статистика разных стран дает нам указание, что средним числом из 100 подсудимых, привлекаемых к уголовной ответственности, 25 выходят из суда оправданными. Для России эта цифра несколько больше — 31 процент, а для Московского округа достигает до 34 процентов. Почти треть обвиняемых были не виноваты, хотя судились. Из 32 тысяч лиц, бывших под судом в 1874 году в окружных судах, более 10 тысяч были оправданы. А ведь и против них произносились обвинительные речи, может быть, очень красноречивые, ведь и их виновность доказывалась очень ясно и убедительно, а между тем... Но вот что я думаю: если бы все эти 32 тысячи подсудимых были собраны в один суд и судились бы за один раз, то оправданных было бы несравненно меньше. Когда к герцогу Альбе, обращавшему огнем и мечом протестантов в католичество, привели массу пленных с вопросом, что с ними делать и не надо ли прежде, чем убивать их, разобрать, кто из них еретики, а кто нет, он ответил: убейте всех, Бог на том свете разберет.
Вот для избежания подобных огульных решений мы и просим вас разобрать каждого из подсудимых в отдельности, в частности, самого по себе и его личным действиям. Если же можно вас просить о чем-либо огульно для всех подсудимых, то это вот о чем: вспомните, что все они люди, все человеки, отнеситесь к ним по-человечески, не беспощадно, а снисходительно; вспомните, как тяжело отзывается на душе и совести всякого человека незаслуженное обвинение; вспомните, что все эти люди преступные, порочные, падшие,— но все же братья и сестры наши по человечеству.
