Согласно ст. 284–286 Уложения о наказаниях восстание как явное сопротивление властям характеризуется: 1) деянием – насилие и беспорядки[320]; 2) орудиями совершения – наличие оружие[321]; 3) способом – с явным насилием и беспорядками (при отсутствии вооруженности), без явного насилия (при наличии вооруженности), без явных насильственных действий, «однако же для восстановления порядка начальство было в необходимости прибегнуть к необыкновенным мерам усмирения»[322]; 4) особой целью – а) «воспрепятствовать обнародованию высочайших указов, манифестов, законов или других постановлений и объявлений правительства»; б) «не допустить исполнения указов или предписанных правительством распоряжений и мер»; в) «принудить… власти к чему-либо несогласному с их долгом»; 5) субъектом – множественность лиц.
В 1891 г. Уложение о наказаниях дополнено новой статьей, согласно которой «виновный в участии в публичном скопище, учинившем соединенными силами насилие над личностью, похищение или повреждение чужого имущества, или вторжение в чужое жилище, или покушение на сии преступления вследствие побуждений, проистекших из вражды религиозной, племенной или сословной, или из экономических отношений, подвергается…». Наказание усиливалось, если скопище оказало насильственное противодействие вооруженной силе, предназначавшейся для его разгона. Кроме того, в норме особо регламентировалась ответственность организатора скопища и его участника, руководившего скопищем при осуществлении насилия над частными лицами или правительственной вооруженной силой.
Законодательство, пожалуй, впервые предусмотрело норму о добровольном отказе от восстания. Она несколько раз изменялась (в 1863, 1870 и 1884 г.), в Уложении о наказаниях 1885 г. данная норма представлена в следующем виде: «Те из участников в преступном противодействии властям законным, которые, без принятия особых необыкновенных мер для их усмирения, или же хотя и по надлежащем приготовления к принятию таких мер, но по сделанному затем воззванию начальства разойдутся и оставят свое намерение, освобождаются от всякого наказания»[323]. Существование данной нормы многие криминалисты XIX в. объясняли тем, что восстаниям в России, как правило, были чужды политические мотивы. Обычно крестьяне искренне полагали, что местные начальники искажают волю верховной власти. К тому же образование толпы во многом подчинено психологическим законам, в связи с этим в ней могли оказаться случайные лица. Наконец, не совсем оправданно (с точки зрения социального благополучия) подвергать уголовному наказанию огромные массы граждан, что само по себе, как круги по воде, могло вызвать очередное сопротивление властям[324].
Как уже указывалось, наряду с общим противодействием власти в законодательстве выделяется так называемое частное сопротивление, ответственность за которое предусмотрено ст. 291–294 Уложения о наказаниях. В первой из указанных статей говорится о сопротивлении, во-первых, исполнению судебных определений, иных постановлений и распоряжений власти, во-вторых, законным действиям чиновника при исполнении им своих служебных обязанностей. Деяние признается преступным, если оно совершается группой лиц из 2–3 человек либо одним лицом, но при условии, что оно было вооружено и применило какое-либо насилие.
Таким образом, преступление посягало на личную неприкосновенность представителей власти.
Законность действий органов власти является криминообразующим признаком. Следовательно, сопротивление незаконным действиям не признавалось преступлением. Однако ни в теории уголовного права XIX в., ни в судебной практике не было выработано единой позиции о сущностных признаках законности действий власти. Более того, в литературе встречаются утверждения о том, что существует презумпция законности и компетентности органов государственного аппарата. «Думать же иначе и сопротивляться можно только тогда, когда потеря невознаградима, когда незаконность действия очевидна; в этом случае, т. е. когда по суду будет подвергнут уголовному наказанию сам агент, не может быть и речи о наказании сопротивлявшегося – он жертва, а не преступник. Если же найдено будет противное, тогда сопротивляющийся должен понести наказание, хотя бы у него были сомнения о законности действия власти»[325]. Отсюда делался вывод: лицо, оказывающее сопротивление представителю власти, действует на свой страх и риск.
А. Ф. Бернер полагал, что противодействие власти допускается, если она выходит за пределы предоставленных полномочий, чем существенно нарушает права граждан. В таких случаях сопротивляющийся находится в рамках необходимой обороны[326]. Эта позиция не разделялась многими криминалистами. А. Лохвицкий писал: «Нельзя прилагать к агенту власти вполне систему необходимой обороны: разница между частным человеком и агентом власти чрезвычайно большая. Когда меня захватывает на дому частный человек, я имею права обороны; если он приходит, чтобы взять мое имущество, – также; но совсем другое положение относительно агента власти: он известен, я знаю с кого взыскать впоследствии деньги, я знаю, что, арестуя, он меня посадит в общественную тюрьму, где я могу через несколько часов объявить о его ошибке или самопроизволе и получить свободу»[327].
Законность действий представителя власти определялась лишь по его внешним характеристикам, т. е. по форме[328]. Вместе с тем нельзя было считать сопротивление априорно преступным, хотя бы, например, в крайних случаях – при явном произволе власти. В литературе были сформулированы следующие критерии, нарушение которых обусловливало правомерность сопротивления: 1) содержание действия власти; 2) ее компетенция; 3) форма деятельности. При этом отмечалось, что «необходимо различать несправедливости сомнительные и сносные от явных и невыносимых; первые должно снести, вторые никто не обязан сносить»[329].
Критерий компетентности также играл важную роль в оценке законности действий представителя власти. Например, после принятия судебных уставов полицейский чиновник не мог проводить следствие, а военный начальник – отдавать приказ об аресте гражданского лица. Очень многое зависело от формы действия власти. Так, судебный пристав не мог описывать имущество без исполнительного листа.
Сущность совместности как признака сопротивления властям трактовалась в рамках учения о соучастии, законодательное закрепление которого имелось в ст. 13 Уложения о наказаниях[330]. В первую очередь выделялась совместность действий 2–3 лиц, достигших предварительного соглашения между собой[331].
Таким образом, сравнение восстания и сопротивления показывает их отличие по двум моментам: во-первых, количественному составу лиц, участвовавших в совершении преступления, во-вторых, цели противодействия.
С. В. Познышев считал иначе; по его мнению, всякая попытка разграничивать указанные деяния по характеру мер, которые применяет виновный, или по назначению власти, которой оказывается сопротивление, обречена на провал[332].
Недостаточно последовательную позицию по этому вопросу занимал Правительствующий сенат. Так, по делу Богомолова он пришел к выводу, что частное сопротивление, оказанное более чем тремя лицами, следует признавать восстанием[333]. Однако в решении по делу Пачковских указал, что подобная оценка возможна лишь в случае, если сопротивляющиеся были вооружены. При отсутствии оружия действия виновного необходимо квалифицировать как сопротивление[334]. По делу же Альмановского признано, что сопротивление невооруженной толпы, направленное против лиц, исполнявших судебное решение, должно квалифицироваться по ст. 271 Уложения о наказаниях 1885 г. (ст. 292 Уложения о наказаниях 1845 г.)[335].
Вооруженность как признак сопротивления трактовалась узко. Только при наличии огнестрельного или холодного оружия группа признавалась вооруженной. Из такого понимания вооруженности исходил и Правительствующий сенат. Так, по делу Матвеевых было установлено, что волостной старшина вместе с понятыми явился в село Семеновку для освидетельствования самовольно срубленного леса. Имея цель воспрепятствовать законной деятельности представителя власти, Иван и Алексей Матвеевы, вооружившись кольями, нанесли понятым побои, чем фактически лишили старшину возможности исполнить свои служебные обязанности. Окружной суд в приговоре указал, что хотя виновные и имели при себе колья, однако признать их оружием нельзя. Указание в законе на оружие следует понимать в буквальном смысле слова; только наличие огнестрельного или холодного оружия придает деянию такую общественную опасность, которой оно не обладает при использовании во время совершения преступления других предметов[336].
