Ещё менее может социология почерпнуть из коллективной психологии. Личная психология имеет по крайней мере значительное количество собранного материала, а тут и этого нет. Сами социологи признаются, что, «к сожалению, коллективная психология едва только зарождается». Нужно очень много смелости, чтобы строить совершенно новую науку на едва зарождающейся другой науке. Но отвага социологов не знает пределов. Там, где отсутствуют научные требования, определяющие границы блужданию фантазии, там последняя может разыграться на просторе. Можно себе представить, что из этого выходит. Рациональные начала, под именем метафизики, выкинуты за борт, а фактический материал не собран. Остаётся выдернуть наобум какое-нибудь явление и постараться свести к нему все остальные. Это и делают современные социологи. Но так как явлений много и они весьма разнообразны, а оснований для выбора нет никаких, и каждый делает это по своему личному, случайному внушению, то и выходит полнейшая разноголосица. Один видит основной общественный фактор в договоре; другой, напротив, в принудительном действии внешних сил; третий ищет основного общественного мотива в подражании, четвертый – в экономических отношениях. Пятый, новейший, отвергает все эти объяснения как негодные и признаёт необходимость отправляться «от нового данного, которое доселе безуспешно искали, но которое не может долее оставаться незамеченным». Он утверждает, что «социология должна отныне идти по правильному пути, по той же причине, как Г. Спенсер говорит, что человечество, в конце концов, идёт правильно, потому что оно испробовало все возможные способы идти ложным путем». Это новое, доселе незамеченное никем начало есть сознание рода (the consciousness of kind) то есть, «состояние сознания, в котором какое-нибудь существо признаёт другое сознающее существо, как одного рода с собой». Но когда мы хотим выяснить себе, что такое это сознание рода, мы остаёмся в полном недоумении. Признаётся, что это – основной социальный фактор, совпадающий с возможным обществом; но при этом он не только отличается от чисто экономических, политических и религиозных мотивов, но и постоянно приходит с ними в столкновение. Однако это и не сознание племенного сродства или народного единства, как можно было бы думать; сознание рода выражается «в классовых инстинктах и предрассудках», которые связывают политические партии гораздо сильнее, нежели мнения или интересы. Не по убеждению, а в силу «сознания рода» монархист чувствует себя ближе к монархисту, нежели к республиканцу. С другой стороны, «сознание рода всегда присуще, чтобы соединить тех, убеждения которых разнятся, и разделить тех, убеждения которых согласны». В явлениях тотемизма (т. е. поклонения символическим животным у диких народов), сознание рода связывает человека не только с совершенно чуждыми ему людьми, но даже с существами животного и растительного царства гораздо теснее, нежели с ближайшими друзьями. Спрашивается: что же, наконец, такое это новое, доселе незамеченное начало, в силу которого социология должна, в конце концов, идти правильным путем? Последнее слово социологии погружает нас в непроницаемый мрак.
За недостатком собственных начал, социологи не гнушаются и продуктами метафизики. Те самые, которые отвергают последнюю, как устаревший хлам, тем не менее, возвеличивают вытекшее из философии XVIII века Объявление прав человека и гражданина , как одно из драгоценнейших приобретений человечества: «В признании прав человека и гражданина, – говорят они, – эта философия была, безусловно, права». Каким образом можно считать метафизику чистой фантазией, а её произведения признавать безусловной истиной, это остаётся тайной для человека, привыкшего связывать свои мысли. Но социологи как-то умеют с этим справляться.
Некоторые из них строят даже целые метафизические системы, далеко оставляющие за собой воздушные замки старых метафизиков. Так, например, Фулье утверждает, что социальная идея должна быть распространена на весь мир, который «должен представляться в психических терминах и социологических отношениях»… «Недостаточно признать, что организмы – суть общества, так же как и, наоборот, общества суть – организмы… надобно сказать, что само бытие есть общественное и что Вселенная есть бесконечное общество, существенный закон которого состоит во взаимности действия и желания, то есть в солидарности, первой степени любви». Не признавая так называемых конечных причин, можно «верить за раз во всеобщий механизм и во всеобщую чувствительность как результат всемирного влечения» (l’appetition universeile). Таким образом, «механический эволюционизм Спенсера будет служить простым переходом между позитивистским агностицизмом Конта и психо-социологическим монизмом будущего, который поймёт мир, как обширное общество элементов, заключающих в себе чувствительность и волю в более или менее скрытом состоянии». Трудно идти далее этого в фантастических построениях; но позволительно ли выдавать это за науку?
Другой новейший немецкий социолог, Раценгофер, отправляется, напротив, от первичной, единой силы, которая так же, как у Спенсера, дифференцируется в процессе мироздания, но вместе стремится к совершенствованию. Дифференциация ведёт к созданию единичных вещей и существ, которые являются эманациями этой первобытной силы; с каждой из них связывается известный интерес. Отсюда раскрытая Дарвином борьба за существование и истребление одних существ другими. Но присущее им стремление к совершенствованию, исходящее от первичной силы и передаваемое от поколения к поколению через зачаточную плазму, по теории Вейсмана, ведёт к тому, что над личным интересом возвышается социальный и, наконец, трансцендентальный. Таково социологическое познание мира, которое должно быть плодом положительной науки, отбрасывающей всякие фантазии. Автор сознаётся, однако, что положительная наука не в состоянии доказать существование этой первичной силы и её действие в мире. Здесь наука должна восполняться верой. С помощью безотчётной веры, взятой неизвестно откуда, можно, конечно, сочинить всё, что угодно. Воображению предоставляется самое широкое поле, но для науки тут не остаётся места, а о положительном знании нет и помину.
После всего этого можно, кажется, повторить то, что я сказал несколько лет тому назад, разбирая учение Конта: «существуют и существовали отдельные науки, касающиеся различных сторон духовного естества человека: филология, право, политическая экономия, политика, эстетика, история философии, история религии, наконец, прагматическая история, но социология, как наука, не существует. Есть только пустые толки о социологии». А потому, в педагогическом отношении, нет ничего вреднее, как направлять юношество на изучение этого призрака науки. Через это молодые умы отучаются от строго научных требований и привыкают смешивать науку со всякого рода фантазиями и с легковесной журнальной болтовнёй. Этим отсутствием научного понимания объясняется столь значительное распространение у нас экономического материализма, который представляет только безобразный продукт невежества и шарлатанства.
Единственное значение всех этих попыток заключается в том, что они указывают на потребность выяснить себе основы общежития. Но путь, которым идут современные исследователи, не в состоянии привести ни к чему, кроме пустых разглагольствований. Как скоро отвергается метафизика, т. е. те рациональные начала, которые всегда служили и служат руководителями человека как в теоретическом познании, так и в практической деятельности, так исчезает всякая возможность понимания общественных явлений. В этой области метафизика не есть только способ понимания; она сама становится явлением, а потому требует изучения. Обойти её нет возможности; выкинуть её из науки об обществе значит представить сами явления в превратном виде, отнять у них существенное их значение и дать им совершенно ложную окраску. Познание общественных явлений возможно только при свете выражающихся в них рациональных начал, а с другой стороны, сами эти явления служат проверкой начал, ибо здесь последние из теоретической области нисходят в практическую сферу и сталкиваются с жизненными условиями и интересами. Здесь оказывается, насколько они приложимы на практике. Поэтому фактическое изучение различных сторон общественной жизни в различных отраслях науки служит необходимым восполнением и проверкой философской мысли. Но и это изучение должно быть строго научным. Тут нельзя довольствоваться случайно выхваченными фактами, под которые насильственно подводятся все остальным явления: исследование должно быть полное и всестороннее, без всякой предвзятой мысли, без ложной окраски, в особенности же без предварительного отрицания того, что наиболее существенно. Поэтому оно должно исходить от отдельных наук, задача которых состоит именно в изучении явлений; социология же, как отвлечённая наука, наследующая основные начала общежития, не может быть ничем иным, как философией общественной жизни, т. е. наукой, по существу своему опирающейся на метафизику. Именно этому соответствовала старая философия права, ибо правом определяются строение общества и отношения целого и членов.
