Ознакомительная версия.
Но всемогущество жюри, избегающее всяких разумных правил, без какой-либо мотивации вердикта и без какого-либо возможного контроля, является обоюдоострым оружием, которое может в некоторых случаях корректировать закон или, по меньшей мере, указывать законодателю тенденции общественного мнения по отношению к тому или иному преступлению; но оно может также нарушать закон и личную свободу, и тогда платят очень дорого за малые выгоды, которые жюри может дать и которые могут вполне быть заменены другими проявлениями общественного мнения»[36].
Гарофало, известный специалист в области криминологии и практик – президент палаты Апелляционного суда Неаполя, пишет: «Говорят еще, что жюри представляет народ и что, плохо ли, хорошо ли, народ имеет такое правосудие, которое он заслуживает. Следует согласиться, что действительность прекрасно соответствует этой идее. Жюри, в действительности, является наиболее верным интерпретатором всевозможных предрассудков: политических, общественных, религиозных, антирелигиозных, которые господствуют в народе в данное время. Там, где романисты рекомендуют мужу убивать жену, присяжные никогда не пренебрегут тем, чтобы подстроиться под данное общее мнение, оправдывая виновного. И там, где женщина не должна отдавать свое сердце без согласия всех мужчин своей семьи, отца, братьев, дяди, если она поступает вопреки данному обычаю, то заслуживает смерти, в этой стране жюри, представитель народа, оправдывает всегда убийцу под аплодисменты публики. Это все, конечно, правда.
Я спрашиваю себя только: подобный институт, может ли он служить народному воспитанию? Может ли он смягчить жестокие чувства, которые господствуют у некоторых отсталых народов? Что скажут, если англичане установили бы присяжных среди маори, антропофагов Новой Зеландии, и если бы преступление антропофагии было бы подсудно подобному жюри? Принцип, по которому представляют обвинение в убийстве присяжным, вышедшим из народа, которые извиняют убийства, спровоцированные или вызванные волнением, является таким же»[37].
Вот что по этому поводу пишет Р. Иеринг: «Повсеместно практика представляет случаи оправдания присяжными обвиняемых при наличности ясного, как божий день, состава преступления, случаи, когда они, не желая осудить, предпочитают отвергнуть очевидный факт и вместо того, чтобы, согласно приносимой ими присяге, преломить жезл над обвиняемым, позволяют себе преломлять его над законом.
Если присяжным подобает определять вину подсудимого не по закону, а по их субъективному чувству, как это было на самом деле у римлян в их уголовных комициях, то надлежит предоставить им это право путем закона. До тех пор, пока этого не будет, пока суд присяжных призван судить обвиняемого, а не закон, всякий подобного рода акт будет произволом, явною судебною ошибкой. Будет ли государственная власть или же суд присяжных попирать закон ногами, совершается ли такое попрание с целью наказать невинного или с намерением оправдать виновного – в сущности это одно и то же – неуважение к закону. И не только неуважение к отдельному закону, – вполне возможно, что в единичном случае неуважение может быть, хотя далеко не всегда, вызвано противоречием его беспристрастному правосознанию, – но и к закону абстрактному; всякий раз при этом оскорбляется значение и величие последнего, возбуждается сомнение в силе его, колеблется вера в его непреложность. Обеспеченность права, т. е. уверенность в том, что закон должен быть применяем во всех случаях равномерно, прекращается, равный для всех объективный закон заменяется изменчивым, не поддающимся никакому расчету субъективным чувством присяжных. Один обвиняемый оправдывается, другой за то же преступление обвиняется; один гуляет на свободе, другой идет в каторгу, на эшафот.
И кто поручится, что суд, который ставит себя выше закона при оправдании виновного, не сделает того же самого с целью обвинить невинного? Раз сойдя с надежного, верного пути закона, можно одинаково повернуть направо и налево, и никто не в состоянии предугадать, куда направиться поток, прорвавший плотину; все зависит от того, какое настроение в смутное время возьмет верх в массе»[38].
На подзаконность суда присяжных указывал и И. Я. Фойницкий: «Как установление судебное суд присяжных подзаконен и должен сообразовывать свою деятельность с законом, которому он подчинен»[39]. Таким образом, утверждение о необходимости подчинения суда присяжных закону не потеряло своей актуальности и спустя полтора столетия после выхода в свет труда Ш. Монтескье. Этот вопрос остается актуальным и в настоящее время.
Ш. Монтескье представлял в своем произведении сословный строй общества, и описывая суд присяжных, подразумевал в большей степени суд сословный или суд пэров. Об этом свидетельствует следующее высказывание: «Нужно даже, чтобы судьи были одного общественного положения с подсудимым, равными ему, чтобы ему не показалось, что он попал в руки людей, склонных притеснять его»[40]. Ш. Монтескье был сыном своего строя, в связи с чем и предлагал именно такой способ судопроизводства.
В своем труде «О духе законов» (глава XVIII книги одиннадцатой «О законах, устанавливающих политическую свободу в ее отношении к государственному устройству») Ш. Монтескье пишет, что судебная власть в римском государстве была предоставлена народу, сенату, государственным сановникам и судьям. По делам гражданским суд отправлял претор в сотрудничестве с коллегией судей. «Претор каждый год составлял список, или табель лиц, которых он избирал для выполнения обязанностей судей в продолжение года отправления им своей должности. Для каждого дела привлекали достаточное для его рассмотрения количество судей. Почти то же самое практикуется и в Англии.[41] Особенно благоприятно для свободы было тут то, что претор назначал судей с согласия сторон. Значительное количество отводов, которое допускается теперь делать в Англии, очень близко подходит к этому обычаю.
Эти судьи должны были только устанавливать факты, например, была или нет уплачена такая-то сумма, было или не было совершено такое-то действие. Что же касается вопросов о праве, решение которых требует некоторых специальных способностей, то они выносились на обсуждение трибунала центумвиров[42]»[43]. Останавливаясь на судопроизводстве в области дел уголовных, Ш. Монтескье указывает, что после издания закона Валерия, дозволявшего апеллировать к народу по поводу всякого распоряжения консулов, угрожавшего жизни гражданина, консулы уже не могли вынести смертный приговор римскому гражданину, иначе как по воле народа. «Законы двенадцати таблиц… постановили, что вопрос о жизни и смерти гражданина должен решаться лишь большими народными собраниями»[44]. «Хотя все преступления имеют публичный характер, тем не менее надо отличать те из них, которые касаются взаимных отношений граждан, от тех, которые скорее касаются отношений государства к гражданам. Первые называются преступлениями частными, а вторые – публичными. Публичные преступления судил сам народ. Что касается частных, то он поручал специальной комиссии назначать квестора для суда над каждым преступлением этого разряда. В квесторы народ часто избирал должностное лицо, но иногда и частное. Их называли квесторами отцеубийства. О них упоминается в Законах двенадцати таблиц.
Квесторы назначали так называемого судью данного дела, который избирал по жребию судей, составлял суд и председательствовал в нем…
В Карфагене Совет ста состоял из пожизненных судей. Но в Риме преторы назначались на один год, а судьи – даже на более короткий срок, потому что они назначались для каждого дела особо. Мы уже сказали в главе VI этой книги, насколько такой порядок был в некоторых государствах благоприятен для свободы»[45].
Ш. Монтескье также выступал против одной из основ инквизиционного процесса – пытки. «Но пытка преступников не является такой же необходимостью. Мы знаем очень благоустроенное государство, которое отменило ее без всяких для себя неудобств. Следовательно, она не является необходимой по своей природе.
Против этого обычая писало столько искусных писателей и великих гениев, что я не смею говорить после них. Я хотел бы сказать, что он может быть уместным в деспотических государствах, где все, что внушает страх, становится одной из пружин правления»[46]
О предпочтении судьям из народа, избранным по жребию, говорит в своем произведении «О преступлениях и наказаниях» Ч. Беккариа. Он отмечает: чтобы осудить человека, необходимо достигнуть моральной достоверности в доказательстве преступления. «Но эту моральную достоверность доказательств легче почувствовать, чем определить. Поэтому я считаю наилучшими те законы, которые предусматривают наряду с основным судьей заседателей, назначаемых жребием, а не по выбору, ибо в этом случае незнание, которое судит, руководствуясь здравым смыслом, является более надежной гарантией, чем знание, которое судит субъективно, опираясь на собственное мнение. При ясных и точных законах обязанность судьи состоит лишь в установлении фактов. Если для сбора доказательств требуется проявить способности и находчивость, а выводы, сделанные на основании этих доказательств, необходимо представить ясными и точными, то при принятии решения в соответствии с данными выводами следует руководствоваться исключительно здравым смыслом, который более надежен, чем знание судьи, склонного всюду видеть преступников и все подгонять под искусственную схему, усвоенную им со студенческой скамьи».[47]
Ознакомительная версия.
