индукция). По мнению Ч. Пирса, абдукции как врожденные ограничения на допустимые гипотезы имеют в гносеологических процессах большой вес, в то время как индукция действует лишь на периферии познания и не может дать «оригинальных знаний». Приняв от Ч. Пирса этот тезис, Н. Хомский придал своим «врожденным идеям» интенсивную ограничительную функцию, индукцию же вообще отбросил как прием, на его взгляд, бесплодный и совершенно бесполезный. Дж. Катц еще больше усилил положение об ограничительных свойствах «врожденных идей», в частности доказывая, что именно здесь находится главный водораздел между рационалистами и эмпириками. Последние, по его словам, если и признавали наличие «врожденных идей», то не придавали им никакой ограничительной силы (см.: Katz, 1966, 240).
Заслуживает внимания в связи с рассматриваемым вопросом попытка Д.Е. Купера – одного из последователей Н. Хомского – определить место последнего среди философских течений. Д.Е. Купер прямо указывает, что Н. Хомский сам виноват в том, что родство его теории и рационалистических учений прошлого столь преувеличивается. Философским идеям Декарта, Лейбница и других он дает в своих трудах весьма сомнительные толкования, рассматривает их без всяких на то оснований как вполне однородные и не противоречащие друг другу. Нередко, сознается Купер, Хомский вообще приписывает упомянутым философам то, чего у них нет.
«Поскольку те более ранние учения о врожденности чрезвычайно туманны, а родство Хомского с ними очень проблематично, то вполне очевидно, что со стороны Хомского было весьма нерассудительно ставить себя в рамки этой рационалистической традиции»,
– приходит к заключению Д.Е. Купер (Cooper, 1973, 154),
и этот вывод не кажется нам лишенным оснований. Правда, Купер тут же пытается реабилитировать Хомского, доказывая, что и без «врожденных идей» его теория чего-нибудь да стоит:
«В конце концов, термин „врожденные“ для его тезиса не является так уж существенным, – делает он рискованный ход. – Когда он говорит, что существует врожденное знание, то он лишь отрицает, что интернализацию правил может обеспечивать одна индукция, и говорит, что носители языка должны знать (be acquainted with) те категории и формы, которые не репрезентуются на уровне наблюдения. Эти положения не являются ни явственно ошибочными, ни интеллигибельными (т.е. выдуманными. – Ю.Ж.), поэтому спор о том, имеют ли смысл предыдущие теории „врожденности“ или не имеют, на них не влияет»
(Cooper, 1973, 154).
С этой уловкой, однако, невозможно согласиться. Да и сам Н. Хомский никогда не проявлял ни малейшей склонности к компромиссам. Наоборот, он считает свою концепцию «врожденных идей» «единственной содержательной гипотезой, намечающей решение проблемы усвоения знания языка» (Хомский, 1972, 105). Ко всем другим теориям, учитывающим значение опыта ребенка в общении и влияние взрослых, его отношение неизменно отрицательное:
«…Эмпиристские теории усвоения знания, – заявляет он, – оказываются неприемлемыми, когда они ясно сформулированы, а все остальные эмпирические размышления совершенно бесплодны и неинформативны. Напротив, рационалистский подход, представленный последними работами по теории трансформационной грамматики, мне кажется, зарекомендовал себя как вполне продуктивный, как полностью согласующийся с тем, что известно о языке»
(Хомский, 1972а, 51).
Было еще немало попыток «примирить» Н. Хомского и других генеративистов с более адекватными теориями языка, найти у него нечто общее с эмпириками и, в свою очередь, показать, будто и многие эмпирики не отрицают роли «врожденных идей» (см., кроме упомянутой работы Д.Е. Купера, также: Stern, 1969; Quine, 1969; Danto, 1969). Все они, однако, не имели успеха, во-первых, из-за непримиримости самих генеративистов, во-вторых, ввиду слишком уж очевидной несовместимости взглядов этих различных направлений.
Идеалистическая сущность рационализма Н. Хомского выражается им постоянно и открыто. Определяющим моментом его концепции «врожденных идей / принципов» является априорность знания. Он пишет:
«…Знание языка – грамматика – может усваиваться только таким организмом, которому „заранее задана определенная установка“ в виде жесткого ограничения на форму грамматики. Это врожденное ограничение является предварительным условием, в кантианском смысле, для языкового опыта и служит, по-видимому, решающим фактором в определении направления и результатов овладения языком. Ребенок при рождении не может знать, каким языком ему предстоит овладевать, но он должен знать, что его грамматика должна иметь заранее предопределенную форму, которая исключает многие мыслимые языки»
(Хомский, 1972, 108. Разрядка наша. – Ю.Ж.).
Выделенные нами здесь слова – не оговорка и не случайность для Хомского. В литературе не раз высказывались мнения, что его рационализм напоминает не столько Декарта с его верой в беспредельные возможности человеческого разума, сколько более поздних агностиков.
«Хомскианский вид рационализма, – отмечает, например, К. Стерн, – более близок к Канту, чем к рационализму XVIII века, как это показывает его подчеркивание информативного характера структур, считающихся врожденными, а также использование терминов „схема“ и „схематизм“»
(Stern, 1969, 193).
Предложенная Н. Хомским модель усвоения языка в принципе очень напоминает кантовскую «вещь в себе», которая действует на наши органы ощущения, сама оставаясь при этом непознаваемой. Ведь те реальные языковые факты, которые поступают на вход «устройства усвоения языка» Н. Хомского, тоже не находят в последнем отражения и не осмысливаются как определенные знаки. Они лишь играют роль стимулов, вызывающих в мозгу ребенка гипотезы относительно того, к какому конкретному языку их следует отнести.
«…Стимуляция создает уму условия для применения определенных врожденных интерпретирующих принципов, определенных понятий, которые происходят от самой „способности понимать“, от способности думать, а не прямо от внешних объектов»
(Хомский, 1972, 101).
И дальнейший процесс – отбор адекватных гипотез, организация их в упорядоченную систему конкретной грамматики – «языковой компетенции» – происходит в той же плоскости априорных предположений, оторванно от реальной воспринимаемой речи. Компетенция в понимании Хомского также не представляет собой (пусть абстрагированного) более или менее адекватного отражения конкретной действующей языковой системы. Это совокупность «глубинных структур», которые лишь определяют семантику будущих высказываний, но сами по себе лишены собственно языкового содержания. Таким образом, концепция «врожденных идей» как принципов трансформационной грамматики в ее хомскианской интерпретации, декларирующая предопределенность (до усвоения) «внутренне репрезентируемой» грамматики, совершенно аналогична по своему содержанию тем идеалистическим теориям априорности знания, порочность которых убедительно доказывал В.И. Ленин. Он особенно подчеркивал, что если знание не выводить из опыта, то нужно отрицать и тот факт, что оно является отражением объективной реальности:
«Кантианско-махистская формула: „человек дает законы природе“ есть формула фидеизма»,
– заключал В.И. Ленин (т. 18, 166).
Некоторые авторы указывали и на несомненную близость «врожденных идей» Н. Хомского к идеалистической философии Платона. Например, американский философ С. Хук отмечал: поскольку врожденную универсальную
