Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин

еще более. Или я забудь, что во мне душа и тело, а помни, что во мне тело с нервами. Для медицины – успех, для психологии – напротив. (Там же) {Психология понималась именно как наука о душе, по Аристотелю, т. е. как часть философии.}

Стало быть, что чувствуется? Чувство. Здесь аналогия с опытом цвета. Какова сущность вот этого цвета? Вопрос бессмысленный, он зависает. Сущность этого вот цвета та, что он именно вот этот цвет, такого уникального оттенка. Цвет существует как конкретный оттенок, не случайно для оттенков цвета нет имен (этимология показывает, что и для так называемых основных цветов тоже нет настоящих отдельных имен) и они обозначаются номерами, которых может быть сто, тысяча, сто тысяч. Т. е. они опознаются в сравнении с эталонами методом прямого отождествления цвета с тем же цветом, и перевод одного цвета в другой идет как смешение цветов.

Определение цвета через длину волны в принципе не отличается от технической нумерации колеров. Длина волны не сущность цвета, потому что определяющие ее приборы не видят цвет. Тут даже не два ряда, а правда и то, что примысливается к ней. «Шахматная игра ума идет независимо от жизни, а жизнь от нее» (3.3.1863), и разница есть между игрой, которую можно придумать и забыть, и природой, которая уникальным образом вымыслила себя и не боится ничего забыть, потому что ничего не запоминает.

Я говорил о веществе, в которое мы вросли. Это вещество природа. Если мы вросли в природу, то мы вросли в целую природу, потому что как врастаем мы, так без нас и вне нас уже вросла каждая ее часть, вся природа в саму себя. Поэтому

Мы к этому подходили по-разному. Из всего, что расписано у человека, выйдет из сферы мнимостей, не останется иллюзией только то, что запечатается в природе, мы говорили – войдет в генетическую запись. Расписания пишутся именно с такой абсурдной уверенностью, нажимом, как если бы записывалось прямо в генетике. Биологическая наука преобразователей мира настойчиво убеждала, прежде всего себя, что прямое изменение генетики ей доступно.

Оставим нашу проблематичную терминологию. Толстовская не хуже. Математика – природа, она прямо физика, идейные убеждения – нет, они отвлеченная игра ума. Почему. Ведь можно было бы вспомнить идеи, которым природа подчинялась до того, что принимала от них смерть. Они бывают если не физикой, то могут пересилить физику. Ясно, что Толстой имеет в виду такие-то идеи, подделки, подставленные на место того, что по какому-то стыду скрывается. Владимир Соловьев ставил в начало этики (нравственности, морали) стыд. Толстой, если бы Соловьев писал раньше, парадоксально согласился бы с ним: да, нравственность появляется, когда чего-то стыдно и что-то начинают скрывать; то, чем скрывают, называют желанием добра – правда в этом названии та, что на место природного, скрываемого, ставится действительно начало, которого нет в природе, якобы возвышенный сверхприродный принцип. Он появляется, когда, стало быть, первое: стыдно (совестно); второе, то, чего стыдно, природа; т. е. так или иначе его отменить, справиться с ним нельзя, можно только спрятать. Вот вся нравственность. Начиная со справедливости, которую мы по Толстому разбирали 19.9.2000. Нравственность, этика, мораль ложны в той мере, в какой воображают себя выходом за пределы природы к альтруизму, отказу от эгоизма, благу для другого. Благо есть полнота бытия, т. е. богатства, т. е. собственности, т. е. своего. Пока остается деление на я и ты, вникнуть в благо другого действие того же рода, как поесть вместо него.

Толстой критик идеологии за то, что она ложное сознание? Походя. Его главное дело физика, работа прямо в природе. Правильно Витгенштейн не говорит об идеях, мыслях Толстого, а прямо о том, что он делает, – как и сам Витгенштейн имел размах дела.

Дело спасения, которым занят Толстой, не от идеи блага другим, а от роскоши растраты в полноте жизни. Эта растрата (жертва) в природе человека, от его начала, которое, мы помним, не целесообразность и справедливость, а поэзия и любовь.

Жизнь Толстого, не надо думать что красива или особенна, отличается: она провальна, перед его трезвым взглядом, она не лучше жизни людей. Свой литературный дар его не обольщает, написанное временами кажется мерзостью. Тогда спрашивается, откуда роскошь, богатство для раздаривания. Возвращаемся к, пожалуй, самому загадочному и захватывающему у Толстого, с чем уже не раз сталкивались: при всей едкой трезвости оценки себя прохождение через мерзость жизни сумасшедшей радости. Его гость однажды вел, расхаживая в его кабинете, долгое, тяжкое явной безысходностью рассуждение о жизни. Вдруг он, этот гость, почувствовал с ужасом навалившуюся страшную тяжесть на своей спине. Это Толстой, подкравшись к нему, занятому мыслями, сзади, вскочил на него <…>. Так мог медведь. Тут мгновенно разрядилась и его ярость за трату времени на угнетающее говорение, и прорыв в прыжке буйного веселья. Это вместо того чтобы признать важность и сложность обсуждаемых проблем.

Прорыв, ни с того ни с сего, ниоткуда, подъема, веселья, среди самого рядового русского развала, – черта из самых захватывающих и может быть самых важных. У Толстого она в чистом виде, потому дает всмотреться в это явление. Чистота обеспечена его смелостью признать, что радость идет действительно ниоткуда. Если бы в его наблюдении было меньше